Нада Габорович - Голосую за любовь

Я вроде бы заснул, но это был, вероятно, не настоящий сон, потому что какой-то частицей сознания я все время сочинял начало нового романа. Я видел огромных черепах, разгуливающих парочками по площади, слышал, как они пискляво и бессмысленно хихикают, видел, как своими проклятыми панцирями уже покрывают весь мир.

Потом заявилась Весна и сказала, что на моем месте она бы сегодня не смогла уснуть. Вообще-то на моем месте другие бы обязательно занимались чем-то совсем другим. Я ей ответил, что сам не знаю, чем бы я мог заняться, когда Рашида там, в сторожке на переезде, а все Караново обсуждает наши идиотские письма.

— Да, это точно! — сказала Весна и, присев на кровать, взяла на колени Грету. — Эти письма — самая большая глупость, которую только ты мог придумать. Согласен?

Она замолчала и некоторое время смотрела на меня. А потом я заметил, что замолкли и те двое, внизу. И сказал ей об этом. Она ответила, что они не замолчали, а просто куда-то ушли.

Бессмысленно было спрашивать, куда и зачем. Тем более Весну. Такие вещи ее вообще не интересовали. Съежившись, она сидела в полутьме, и глаза у нее были добрыми и красивыми, как у белочки, косули или у собаки, которая вас любит.

Потом мы с ней просто болтали; немного о кроликах, немного о Стояне из 3 «Б» класса. Я ни о чем не спрашивал, потому что это лучший способ дать человеку излить душу. Она говорила сбиваясь, иногда замолкала, но из всего следовало одно: что Стоян — клевый парень, настоящий друг, и т. д и т. п. Я хотел узнать, относилась ли бы она к нему так, будь у него не такие широченные плечи, но есть вещи, о которых неудобно спрашивать, даже если это твоя сестра. Она еще что-то болтала, когда я ясно услышал, как внизу открыли входную дверь. Это был наш старик и с ним какие-то две бабенки, но Весна не умолкала, и я не мог уловить, о чем идет разговор внизу. Разобрал только слово «свидетельство».

— Притормози, Весна! — сказал я. — Там говорят об отметках. У тебя табель в порядке?

— У меня? — она приподнялась и вся превратилась в слух. — У меня вроде бы да: несколько четверок, две тройки, правда, может оказаться двойка по математике — этого ведь никогда не угадаешь.

— А единица?

— Зачем же мне единица, Слободан? Я не идиотка, чтобы испортить себе все лето. А чего это ты на меня уставился? — Она пододвинулась и схватила меня за руку. Лицо ее стало взволнованным, и руку она сжимала так сильно, словно тонула.

— Затем, что я как раз и есть идиот, Весна, и что они там внизу об этом говорят. Факт! — сказал я, и она быстро вскочила. Нет, не может быть, они говорят не об этом, думала она. В школе и у отца был кол по математике, а в таком случае почему бы и Слободану его не схватить, если уж он такой осел, что не может вытянуть на какую-нибудь паршивую тройку, и т. д. и т. п.

— У отца ведь тоже был кол, ты же знаешь? — сказала она вслух.

— Знаю, но это не имеет значения. Вот увидишь, Весна! — сказал я, и мне не понадобилось это повторять. Громко и строго отец приказал нам спуститься вниз. Может быть, правда, мы соизволим спуститься только в том случае, если здесь будет ожидать нас жареный цыпленок, прибавил он ехидно, и в голосе его чувствовалось раздражение.

Жареного цыпленка нам, конечно, не требовалось. В известных ситуациях людям что-либо подобное вообще не требуется. Эти две дамочки оказались учительницами из той школы, где преподавал Старик. Если вы представляете, что значит выражение «рахитичные создания», тогда легко можете вообразить себе их внешность.

Они сидели, сложив руки на коленях, и на них были платья, какие носили миллион идиотских лет назад. Старик на тахте чистил ногти. Он занимался этим всегда, когда был возбужден. Сейчас он был чертовски взволнован.

— А ну, Бода, рассказывай все о письмах! — Он посмотрел на меня, подавая мне глазами какой-то знак, но я его не понял, ибо, естественно, человек не может понять того, чего не хочет. Я не хотел и ответил, что уже сказал все, что можно было сказать. Он, мой дорогой папочка, все уже выслушал!

— Эти письма заставил тебя писать Маркота? — спросила одна из училок, та, у которой крашеные волосы уже порядком поотросли и поэтому голова была рябая, как болотная птица, название которой я забыл. Я ответил, что он не заставлял. Да это же и дураку ясно. Она сказала, что во всей этой истории что-то не ясно. Мелания — старуха! А Маркота? Как ему не стыдно волочиться за женщиной, которая годится ему в матери? Я сказал, что он и не волочился.

— Я же все это выдумал сам, неужели вы не понимаете? — мне пришлось перейти на крик. — Разве вы не в состоянии этого понять?

— Скотина! — рявкнул отец. Эти две пифии смотрели на меня, будто я свалился с луны или еще откуда-нибудь, а отец отбивал каблуком ритм, помогая собственным мыслям. Потом они заговорили об успеваемости, и я понял, что мои дела с математикой им известны.

— И надо же всему этому случиться именно со мной! — причитал Старик, а Весна при этом незаметно ущипнула меня за руку. У отца был такой вид, будто, возвратясь домой, он застал полный разгром. Училки сидели с постными лицами. «Подумать только! Подумать только!» В сумерках их голоса то замирали, то шуршали, словно крылья каких-то огромных, хищных птиц. Я вдруг почувствовал себя маленьким и жалким, лишним и совершенно-совершенно никому не нужным. Не из-за того, что они твердили, а из-за того, как они все это изображали, как заговорщически размахивали руками.

— Будь я на его месте. — Старик говорил, абсолютно меня игнорируя, — будь я на его месте, я не смел бы показаться отцу на глаза, а вы взгляните, взгляните, рада бога, на его оценки! — Он обращался только к этим двум пифиям, и лицо его приняло такое выражение, какое, вероятно, бывает у арестанта на пороге газовой камеры. — Посмотрите только его табель! — Он развел руками. И тут все началось.

Мы с Весной стояли в густой, будто студень, тишине, нарушаемой лишь возгласами отца, которому кивали эти две курицы. Над нами, в моей чердачной каморке, что-то копошилось и скреблось, и я понимал: Грета чертовски взволнована. Обычно она скребет коготками пол, когда волнуется. Сейчас скребли сто черепах одновременно. Во всяком случае, так бы вам показалось, если бы вы услышали! Если б вы сумели услышать это сквозь водопад извергаемых отцом слов, из которых каждое второе относилось к моим отметкам. Табель! Отметки! Господи боже! Вероятно, это меня и вывело из себя.

— Покажем ему, Весна? — спросил я.

— Не знаю! — Она сжала мою руку, но по тому, как она на меня посмотрела, я понял, что она догадалась, о чем я думаю.

— Что это, интересно, вы могли бы мне показать? — сказал Старик, вытаращив глаза, а две пифочки застыли с разинутыми ртами. Это был момент искушения, и я почувствовал его всей своей шкурой, словно ползущие по коже мурашки.