Нада Габорович - Голосую за любовь

— Не буду тратить слов понапрасну теперь, когда мне открылся их новый и настоящий смысл, — рассуждал я, обращаясь больше к себе, чем к ним. Я казался себе страшно маленьким и незначительным.

А вот теперь они и впрямь больше не отвечали. Наверное, можно было догадаться, что у них на уме. Я чувствовал, что во мне родилась какая-то зыбкая, почти нереальная связь со звездами, так что я сумел бы отгадать их мысли, если бы вздумал снова спрашивать их или им жаловаться.

«В будущем сам ищи свою дорогу», — сказали бы они. Я был уверен, что они именно так должны были бы сказать. Они потребуют: «Не играй в прятки прежде всего с самим собой, а потом уж откажись от этого в отношениях с другими. И не забывай, что у слов длинная дорога. Острые углы успеют сгладиться, шелуха спадет, останется самое главное и самое нужное слово».

Но об этом надо было снова заставить себя говорить, без суеты посмотреть на все по-новому, раз и навсегда покончить с враньем. В первую очередь со скрытым, которое в обществе считается правдой. Мне показалось, я действительно понял, что надо делать. Ничто больше не должно прикидываться правдой.

Мне полегчало, как никогда раньше. Будто были во мне гнилые и отравляющие мысли, а я очистился от них — вот такое чувство было. Не до конца, очистился, и вряд ли это возможно, потому что слишком долго зрел гнойник, но хоть какое-то облегчение наступит, пропадет этот тлетворный дух, надеялся я.

— Ведь все останется между нами, между мной и вами, правда? — обратился я к звездам. — Хватит с меня ваших насмешек. Все остальное остается в силе. Мне многое еще надо обдумать. От этого никуда не денешься. Не отворачивайтесь от меня, если мне захочется потолковать с вами. Может, оттого все так нескладно вышло, что я разучился разговаривать. Теперь я снова научился. Мне стало легче, потому что вы не станете понапрасну ни утешать, ни лукавить, ни сочувствовать, ведь это только вызывает ненужную жалость к самому себе, слабость.

Высоко в небе прочертил белую борозду реактивный самолет. Она медленно таяла, сливаясь с небом. Потом прогудел пассажирский самолет, заходящий на посадочную полосу.

— Только человек задремлет, как его тут же будят эти изобретения цивилизации, — заворчал со сна профессор. Он продолжал брюзжать и дальше, но я его не слушал. У меня не было охоты разговаривать с ним, хотя он энергично пытался вовлечь меня в беседу, спрашивал, почему проводник ушел, а потом уселся и стал смотреть на меня. О звездах он, естественно, и не вспоминал. А может, для него их никогда просто не существовало. Может, он вообще не предполагал, что неплохо бы знать, каким сердечным, верным другом и собеседником они умеют быть.

Около восьми Эмил добрался до клуба, где собирались в основном руководящие работники, оставил в гардеробе плащ и направился в ресторан. На звук открывающейся двери несколько голов с любопытством повернулись в его сторону. Эмил подошел к смуглому мужчине средних лет. Они заранее условились о встрече, чтобы переговорить о судьбе одного честного, но несдержанного руководителя, превысившего свои полномочия, отстраненного за это от дел и нуждавшегося в помощи. Эмил, принимавший в пострадавшем участие, сообщил о благоприятном исходе дела, объяснив, где, когда и как можно покончить с формальностями. Смуглый просиял от радости (речь шла об очень близком ему человеке) и принялся рассыпаться в благодарностях, но Эмил уже направился к выходу.

В таких случаях он предпочитал оставаться в тени. Сделал, что называется, доброе дело, поступил, как подсказывала совесть, и на душе стало спокойно, но особых эмоций по этому поводу не было. Казалось, он разучился радоваться успеху, да и радоваться вообще. И тем не менее, если удавалось иногда забыть о мрачных сторонах жизни, он испытывал приятный подъем и с нетерпением предвкушал такие моменты. Куда подевался мой былой оптимизм, думал он сейчас, равнодушно отвечая на кивки знакомых в зале. Нелепый вопрос. Разве дело не в возрасте? Ведь ему пятьдесят, а годы несут усталость, оставляют так мало иллюзий и так отягощают опытом, ненужными знакомствами… Или причина — в смерти первой жены, которую он не в силах забыть? Но ведь это случилось так давно. Как сильно он любил ее!.. Зачем вспоминать об этом? Тем более здесь?

Эмил вышел из зала с едва заметной улыбкой на лице, из-за которой его считали немного рассеянным, но из тех, кого не проведешь, и оказался в выложенном мрамором вестибюле. Здесь царил полумрак, и одно из высоких окон было открыто в пустынный сад. Эмил подошел к нему и замер. Он увидел темные очертания невысоких деревьев, склоненный серп луны и, глубоко вздохнув, почувствовал запах земли, напоенной дождем, который не переставая лил после обеда. Что-то сильное, непривычное и не подвластное рассудку поднялось в душе от картины за окном. Его захлестнуло предчувствие страсти, любви, упоения любовью — всего того, для чего нужны молодость, гладкий лоб и свобода… А вдруг — последний раз, последний, подумал Эмил и тут же рассердился на себя, вспомнив с усмешкой, что эти слова произносит Отелло в сцене убийства Дездемоны. Засунув руки в карманы, он повернулся спиной к лунному свету и заставил себя думать о другом.

А в это время Мори — та, которой ему вскоре суждено было опасно увлечься, — находилась в пятистах километрах от него, в большом городе, сидела в квартире актрисы Сильвы и терпеливо выслушивала ее излияния. Сильва с негодованием рассказывала о сопернице, которая обошла ее во время проб на главную роль. Слов она при этом не выбирала. Мори хотела было возразить этой разъяренной фурии, что счастливица вряд ли столь ничтожна и бездарна, как Сильва пытается это представить. Но Сильва без устали доказывала обратное. Мори закрыла глаза. Кажется, жизнь еще раз поворачивалась к ней своей неприглядной стороной. Неужели подобная озлобленность, ненависть, ограниченность — их удел?

Мори встала. Эгоизм не доводит до добра, но он так глубоко коренится в природе человека, что просто глупо пытаться ему противостоять. И все же делать вид, что тебе все равно, молча выслушивать оговоры, жалкие угрозы типа «вы у меня попляшете, я вам еще покажу!» было выше ее сил. Но ведь она сама пришла сюда. Значит, ей не обойтись без людей, без их пустословия, неискренности, насмешек и нытья. Ну уж нет, хоть на сей раз избавьте!

И она ушла. Летний зной, несмотря на вечер, обволакивал прохожих, ступавших по мягкому асфальту. Ах, лето, лето! Дурманящее, манящее ярким солнцем и ласковым теплом. Как и всякая неподвластная человеку сила, жара разъединяет людские души, оставляя их в мучительном одиночестве. И вот эти «души», мечущиеся под пышущим зноем небом, жадно впивались друг в друга глазами и стремились к единению. Было в этом что-то тревожное. Изнуряющая жара, множество огней, множество навязчивых вопросительных взглядов. До чего же это все пустое, как и ярость Сильвы! Всем это было ясно, но мало кто мог отказаться от шанса на случайный успех.