Альберт Спьяццатов - Ребро жестокости

– Какой ужас, дядя, – промолвил потрясённый Пако. – Ужас и голимое бесчестье кругом. Если когда-нибудь станет известно, кто это сделал, располагай мной, дядя.

– Ты сам пытал того бедолагу в Санта-Монике? – внезапно спросил дон Фелипе.

– Все пытали, – уклончиво буркнул Пако и отвернулся.

В бесхитростной душе Пако безраздельно правили те схемы мира, что были усвоены им на улице ещё в далёком детстве. Во-первых, это была безусловная лояльность к банде, особенно к её главарям, плотно замешанная на ужасе и моральном терроре, крепко вбитых в голову кулаками старших дружков. Во-вторых, проистекавшее из той самой лояльности, презрение к собственной смерти, готовность умереть в любой момент. В-третьих, что важнее, ещё большее небрежение к любым аспектам чужой смерти, готовность убить любого, на кого покажут, по любому поводу и в любой обстановке. Не будучи природным садистом, он, не моргнув глазом, продолжал по-изуверски кромсать безобидного паренька, когда тот уже едва мог членораздельно произносить свои жалкие мольбы о пощаде. Удары мачете оставляли глубокие и продольные резаные раны на его теле, из которых кровь не капала, как от удара ножом, а стекала густыми струями, оставляя лужи по земле, и засыхая густой сукровицей на его коже, пропитывая волосы и одежду с головы до пят. Лишь бы дружки не подумали, что он в чём-то мягче чем они. Старшие пацаны с района всегда носили мачете в своих баулах и рюкзачках, потому что зарубить чужака считалось гораздо круче, зрелищнее и эффектнее, чем просто расстрелять из машины. Выложенные в сети фотографии человеческой плоти превращённой в нашинкованное полосами бурое месиво всякий раз поднимали статус банды в трансконтинентальном уличном рейтинге до недосягаемых высот. «Репутация» среди себе подобных, о которой Пако столь убеждённо говорил дону Фелипе, надёжно защищала его неокрепший мозг от любой угрозы самостоятельного размышления о мире. Всё остальное народонаселение, не входившее в круг товарищей Пако по «БП-13», или побратавшихся с ними банд, представлялось ему скопищем лохов, после пяти минут общения с которыми, Пако остро тянуло блевать. Ему казалось, что «гражданские», в грош не ставят ни себя самих, ни людей, не ведая истинной неисповедимости дорог Жизни. Схожим образом рассуждал и Койот и другие, с кем выпадало пообщаться, когда вдруг накатывала философия в минуту расслабухи с желанием потолковать за грешную судьбу. Вот и теперь он вполне искренне готов был винить всё остальное человечество за ужас и голимое бесчестье, царившие кругом.

– Хорошо, сформулируем по-другому, ты смог получить от него всю требующуюся тебе информацию? – настойчиво спросил дядя.

– Да, дядя, он сказал, что это чепушило скрывается где-то между Россией и Китаем, в городе Алматы, работает там, в торговой миссии одной из азиатских стран. Дядя, прошу тебя, дай мне работу, дай мне шанс сделать для тебя всё, что ты только пожелаешь, только помоги мне до него добраться.

– Речь как раз об этом. Ты не умеешь работать, считать деньги, скрывать доходы от налогов или защищаться в суде. Но ты умеешь убивать и пытать людей. Скажем так, что, возможно, твои услуги могут пригодиться кое-кому. Не мне. Одному очень серьёзному человеку. Взамен ты сможешь попросить его отправить тебя в это Алматы, хотя сомневаюсь, что даже у него есть хоть какое-либо влияние или поддержка в той части света.

– Никакой поддержки мне не нужно, дядя, – убеждённо сказал Пако. – Я всё сделаю сам. Я готов оказать любую услугу тому человеку. И я отплачу тебе, дядя, я буду обязан тебе по гроб, «до шести футов внизу», как говорят у нас.

– Мне тоже ничего от тебя не нужно, – сказал дон Фелипе, завершая разговор с племянником. – Но я тебе помогу. А теперь иди спать.

Когда Пако почтительно, на цыпочках, покинул дядин кабинет, дон Фелипе застыл в кресле перед бессмысленным проёмом своего декоративного камина. Его немигающий взгляд покоился на отсыревших поленьях, праздно сложенных когда-то давным-давно за чистенькой решёткой крест-накрест. Из его глаз словно бы украдкой выкатывались скупые слёзы, не замечая которых, он погрузился в очередной ожесточённый диалог с создателем.

Марьяха ворочалась в своей постели без сна, комкая простыни, бессознательно стискивая одну из подушек в порывах какой-то неведомой ей до тех пор, нерастраченной нежности. Она и не заметила, что так и невостребованный молитвенник, обычно заменявший ей вечернее чтение, уже давно выпал из её руки на пол. Её преследовал восхищённый взгляд Пако, его наивные чёрные глаза, в которых светилось волшебное тепло, абсолютно не вязавшееся с его неотёсанным обликом, нелепым сленгом и брутальными манерами. Приезд кузена заставил Марьяху почувствовать в себе какую-то новую невинность.

Альманегра во сне Джека был похож на классического Мефистофеля. Он был одет во всё чёрное, у него была красная кожа, свиное рыло, а его волосы были уложены так, что завитки, топорщившиеся с двух сторон, напоминали рожки. Он тащил парочку упиравшихся детей за руки к краю самой высокой эстакады на земле, и при этом, оборачиваясь, постоянно кричал в камеру: «Смотри, Пинья, видишь, что ты наделал? Эти дети прямо сейчас примут лютую смерть за твою тупость. На кого ты голос свой вздумал поднять, шелупонь позорная?». Потом он наклонялся к малюткам и шипел: «Дети, вы хоть сейчас понимаете до чего ваш проклятый отец довёл вас, вы понимаете?!». Малыши послушно кивали, надеясь, что если поддакивать Альманегре, он их отпустит. Но он всё шипел, работая на камеру: «Сейчас мне придётся вас сбросить с этого моста, во-о-о-он на те острые камни на дне оврага и когда вы разобьётесь в лепёшку вам будет очень–преочень больно, и всё из-за того, что ваш отец очень плохой человек, очень-очень плохой человек, он вас не любит, именно из-за него вы умрёте». Дети хныкали, мальчик пытался вырвать свою руку, но Альманегра беспощадно пинал его и отвешивал ему подзатыльники. Закончив говорить, он вдруг схватил мальчика за шиворот, приподнял над собой и изо всей силы швырнул за перила моста. Невидимый оператор перешёл на замедленный режим съёмки. Ребёнок падал лицом вверх и беспомощно тянул свои ручки ввысь, его открытый рот застыл в крике ужаса. Он стремительно удалялся, несмотря на то, что оператор, судя по всему, постоянно подкручивал колёсико крупного плана. Затем он перешёл к портретному изображению Альманегры, державшего безутешно рыдающую девочку в одной руке и показывающего пальцем другой на крохотный трупик её братика, плававший в собственной крови далеко внизу. Он снова кричал ей в лицо, как безумный: «Смотри на него, видишь, он разбился вдребезги, твой братик. И ты сейчас отправишься вслед за ним. Запомни хорошенько, вбей в свою головку, что всё это из-за вашего отца, всё из-за вашего проклятого отца. Он во всём, во всём виноват. Так и знайте». В безутешном плаче девочки, в её бесконтрольной дрожи было уже нечто нечеловеческое. До неё всё дошло именно так, как того добивался Альманегра. Он картинно поднял девочку над головой, как тряпичную куклу и, щёлкнув в воздухе своим красным хвостом с остриём, точно таким же резким движением швырнул её вниз. Джек проснулся от ужаса, его трясло. Люди так не делают. Человек на такое не способен. Или нет? Он привстал на кровати и потёр ладонями глаза. Вчера они с Джимом явно перебрали калифорнийских вин и мескаля. Инициатором опрокидывания всё новых и новых стопок «вверх дном» да в глотку был, конечно же, старый Джим. Похмелье было тяжёлым, жизненные соки, казалось, превратились в какой-то вязкий шлам, еле-еле поддерживавший жизнь в утомлённом организме. Когда Джек встал и попробовал пройтись до туалета, его штормило как накануне, шатало из стороны в сторону. Смочив полотенце холодной водой он приложил его к раскалённому лбу, но компресс не помогал. Очевидно, только Джеймс мог спасти его. Осторожно пробираясь по коридору до его номера, он держался за стеночку, не замечая ироничных взглядов горничных, катавших по коридору свои тележки.