Макс Фрай - Новая чайная книга

– Можно без очереди и без денег, – паяц сидел уже в профиль, разглядывал ногти, пах жасмином.

– Вы зря так страшно отчаялись, так отчаиваться нельзя. Вернуть не получится, но можно обменять. Вы в ад, а мальчик, – паяц глупо хихикнул, потянул гласную, – а ма-а-альчик – домой. Уходите.

Маркус забарахтался изо всех сил, он намертво застрял в мешке, сердце опять заходилось в горле, билось в ушах.

– …Чашку, – мягко сказал паяц, по-прежнему не глядя на него, – поставьте чашку на пол, упритесь руками и вставайте. Вам пора, уходите.

Унизительно, на карачках, Маркус выбрался из кресла, с трудом разогнувшись, искал взглядом, какая из стен открывается наружу. Над площадью бахнул первый фейерверк, просветил насквозь пластик, бумагу с напечатанной текстурой египетских камней. Полночь. Потом вспыхнуло еще – так сильно, что он ослеп, сделал шаг вперед, наугад, ткнулся лбом в стекло. На улице, в небе над соседними домами медленно гасли яркие цветы – в честь великого октября третья отдельная краснознаменная зенитная часть стреляла осветительными ракетами. Внизу, во дворе общаги, пьяная толпа пыталась что-то петь хором; у мусорных баков знакомые слесари из утренней смены так же хором били каких-то пьяных: один вырывался, тряс руками, второй висел безвольным мешком, его швырнули к стене и стали топтать ногами.

Кто-то медленно прошел по коридору за его спиной, пахнуло кислым – дед Коля, понял Марик. Невидимый Дед Коля остановился, шумно, как лошадь, выдохнул – от кислого запаха защипало в глазах. В окне отразилась торжественная деда Колина левая рука: он тащил из столовой праздничный бутерброд с килькой.

– Знаешь, и в ту войну было так, скрипучим голосом сказал дед. Грязь. Воши по тебе ползают. Лежишь на спине, мордой в небо. Натовские, сука, дроны там где-то. Все видят в темноте, а сами – невидимки. И наши ракеты эти в небе – чтобы хоть как-то их, гадов, подсветить. И думаешь: сука, красиво как, а мне щас помирать. А не помер. Кишок половину вырезали, совсем пустой внутри – не поверишь: как пердну, так эхо. А не помер.

– Не, не знаю, – ответил Марик. Я и на войне не был, и ракеты эти вижу по-другому. Я дальтоник, ты же в курсе.

Дед Коля неодобрительно пожевал губами у Марика за спиной, посипел что-то про себя, постоял еще и пошаркал, понес бутерброд дальше.

– Не помер, – повторил Марик, вглядываясь в окно соседнего, женского общежития – ему показалось, что какая-то высокая, странно темная женщина в шляпе быстро идет по коридору, точно такому же типовому коридору с той стороны.

– Не помер, – шептал Марик часом позже, уже лежа на своих нарах – лицом в стену, под грязно-коричневым покрывалом. Он засыпал, небеленая штукатурка плыла уже куда-то перед глазами, и простые дед Колины два слова казались ему ужасно важными, важнее всего.

Не помер.

Я ненавижу чай с жасмином, для этого есть множество личных причин. Одна, может быть – главная, из них, – дешевое китайское кафе – много лет назад. Место только открылось тогда – в самом центре; смешными ценами туда завлекали народ. Большой зал был разделен пополам: в одной половине стояли липкие столики, в другой – в аду газовых конфорок, воков и кипящего масла – царил крошечный повар. Готовили там, в основном, уйгурские блюда – всего несколько; никакую другую горячую еду ни я, ни мои друзья не могли себе позволить. Хозяин кафе – мистер Ли – приехал из какой-то северной провинции, у них принято подавать чай с жасмином, приветствуя гостя; может быть, поэтому другого чая там не было – мы были гости, всегда. И если горячее хоть как-то можно было выбрать, неизменный жасминовый чай надоел мне на всю жизнь.

Я появляюсь в башне раньше всех остальных.

Так получилось: подъем в пять тридцать утра (рабочий день начинается в восемь, добираться почти полтора часа), если не сделать его привычкой, причиняет почти несовместимые с жизнью боль и страдания, а в сочетании с утренней суетой и ворчанием коллег и вообще превращается в маленький апокалипсис. Так что я приезжаю за двадцать минут до «начала конца» (за тридцать пять – а то и все пятьдесят! – если учесть, что все постоянно опаздывают) и прячусь от всего мира в блаженной башенной тишине.

Башня почему-то любит меня. Замок вообще меня любит: включает по утрам красивое солнце, рассказывает истории. Мне кажется, именно ради историй он меня к себе и позвал. А я… А что я? Я – то еще перекати-поле, которому семь верст не крюк, да и полгорода тоже, какая мне разница. И, если уж очень честно, все то время, на которое я здесь задержалась – тоже совсем не крюк. Мое время ходит по очень странным изогнутым линиям, а я просто иду за ним и слушаю все, что готовы мне рассказать.

Поэтому и рассказывают.

Утренний чай в тишине башни – огромная кружка почти на литр, красная в белый горошек, полная крепкого, черного, сладкого спасения от всех уныний и недосыпов. Я оставляю чай остывать на столе и распахиваю окно. Киваю умостившемуся на соседней крыше черному ворону: привет, мол, друг, как сегодня твои дела? Ворон стар, величав и вечно по горло занят – то на облет пора, то молодняк погонять, чтобы от лап не отбились, то ветер провести по замковым крышам, чтобы правильно раскрутил все флюгеры и сыграл нужную музыку на старых оконных рамах. Проводить на чердак, дать погудеть под крышей, показать дорогу обратно… Куча дел, совсем как у меня, когда мне пора на обход или бежать за чем-нибудь срочным и неотложным – то есть почти всегда. Вот только чай остынет из обжигающего до теплого, так, чтобы согреть им горло для долгих разговоров и песен в гулких подвалах и на чердаках, а еще сердце – любить своенравный волшебный Замок, чтобы он не превращался обратно в сумрачный старый Завод. Мне в общем по душе они оба, но Завод мрачнее и неохотно делится сказками, а Замку почему-то понравилась я, мой невыносимо крепкий и сладкий чай и утренние шаги по пустым обшарпанным лестницам.

Мне же только того и надо: пока он здесь и принимает меня, я никуда не спешу.

* * *

– Сам ты Елена Федоровна! – с чувством восклицает Сан Саныч, грозно воззрившись на мнимого обидчика. – А это вот – наша Леночка. Ребенок. Золото. Неприкосновенный запас самого светлого, что есть в этом напрочь прогнившем мире. Разницу понимаешь?

Я очень стараюсь не рассмеяться. Сан Саныч грозно хмурит брови, нависает над ни в чем не повинной жертвой и тоже того и гляди расхохочется. Нравится ему новичков пугать, ну никакого сладу.

– Понимаю, – потупившись, отвечает инженер-электрик Вова, явно не понимающий на самом деле, чем это вдруг настолько не угодил начальству. Со всем уважением же, по имени-отчеству, а они!