Джон Кутзее - Сцены из провинциальной жизни

Раз в год в Вустер приезжает цирк Босуэлла. Все его одноклассники идут на представление. За неделю до этого только и разговоров, что о цирке. Туда идут даже цветные детишки: они часами слоняются вокруг шатра, слушая оркестр и заглядывая внутрь через щелочки в брезенте.

Они планируют пойти в субботу днем, когда отец играет в крикет. Мама устраивает из этого парадный выход втроем. Но у билетной кассы она, к своему ужасу, обнаруживает, что днем в субботу цены выше: два фунта шесть шиллингов для детей и пять фунтов для взрослых. У нее с собой нет столько денег. Она покупает билеты для него с братом. «Ступайте, я подожду здесь», — говорит она. Он не хочет идти, но она заставляет.

На представлении он чувствует себя несчастным, ничего не доставляет ему удовольствия, он подозревает, что брат испытывает те же чувства. Когда представление заканчивается и они выходят, она все еще там. Несколько дней после этого он не может избавиться от навязчивой мысли: его мать терпеливо ждет на декабрьской жаре, в то время как он сидит в шатре цирка и его развлекают, как короля. Ее всепоглощающая, самоотверженная любовь к ним с братом — но особенно к нему — смущает его. Ему хочется, чтобы она не любила его так сильно. Она любит его бесконечно, поэтому и он должен любить ее бесконечно — такова логика, к которой она его вынуждает. Он никогда не сможет вернуть всю любовь, которую она на него изливает. Мысль о том, чтобы жить всю жизнь под бременем подобного долга, озадачивает его и приводит в ярость до такой степени, что он не хочет ее поцеловать, не позволяет до себя дотрагиваться. Когда она отворачивается в безмолвной обиде, он нарочно ожесточает свое сердце против нее, отказываясь сдаться.

Порой, когда она чувствует горечь, начинает произносить длинные речи для самой себя, сравнивая свою жизнь в унылом районе жилой застройки с жизнью, которую она вела до замужества: она представляет ее как бесконечную череду вечеринок и пикников, уик-эндов на ферме, тенниса, гольфа и прогулок с собаками. Она говорит шепотом, в котором выделяются только шипящие и свистящие. Он у себя в комнате, а брат — у себя, и оба навострили уши, как ей должно быть известно. Это еще одна причина, почему отец называет ее ведьмой: она говорит сама с собой, произносит заклинания.

Идиллическая жизнь в Виктории-Уэст подтверждается фотографиями в альбомах: мать вместе с другими женщинами в длинных белых платьях стоят с теннисными ракетками в руках посреди вельда, и рука матери лежит на шее собаки — восточноевропейской овчарки.

— Это твоя собака? — спрашивает он.

— Это Ким. Он был самой лучшей, самой преданной собакой из всех, что у меня были.

— А что с ним случилось?

— Съел отравленное мясо, которое фермеры разбросали для шакалов. Он умер у меня на руках.

У нее на глазах слезы.

После того как в альбоме появляется отец, собак уже нет. Вместо этого он видит родителей вдвоем на пикниках с их друзьями тех дней или отца с щегольскими усиками и дерзким взглядом, позирующего на фоне капота старомодного черного автомобиля. Потом начинаются его собственные фотографии, дюжины фотографий пухлого малыша с бессмысленным выражением лица, которого держит перед камерой озабоченная темноволосая женщина.

Его поражает, что на всех этих фотографиях, даже с малышом, мать выглядит как девчонка. Ее возраст — загадка, которая интригует его. Она не хочет ему сказать, отец притворяется, будто не знает, и даже ее братья и сестры, кажется, поклялись хранить этот секрет. Когда мать уходит из дома, он роется в бумагах в нижнем ящике ее туалетного столика, разыскивая свидетельство о рождении, но все тщетно. Из замечания, которое она как-то раз обронила, он знает, что она старше отца, который родился в 1912 году. Но насколько старше? Он решает, что она родилась в 1910 году. Значит, ей было тридцать, когда он родился, а сейчас сорок.

— Тебе сорок! — говорит он однажды матери с торжествующим видом, пристально наблюдая за ней, чтобы убедиться, что прав. Она загадочно улыбается и отвечает:

— Мне двадцать восемь.

У них дни рождения совпадают. Он родился в день ее рождения. Это означает, говорит она ему, как и всем прочим, что он — дар Божий.

Он называет ее не мамой, а Динни. Отец и брат называют ее так же. Откуда появилось это имя? Кажется, никто не знает. Однако ее братья и сестры зовут маму Верой, следовательно, это имя пришло не из ее детства. Ему нужно следить за собой, чтобы не назвать ее Динни при посторонних, так же как приходится быть внимательным, чтобы не называть своих дядю и тетю просто Норманом и Эллен, а не дядей Норманом и тетей Эллен. Но необходимость говорить «дядя» и «тетя», как полагается хорошему, послушному, нормальному ребенку, — ничто по сравнению с иносказаниями языка африкаанс. Африканеры боятся сказать you [7] Английское you означает и «ты», и «вы», следовательно, африканеры опасаются, что их заподозрят в фамильярности со старшими. тому, кто старше их. Он потешается над речью своего отца: «Mammie moet ‘n kombers oor Mammie se kniee trek anders word Mammie koud» («Мама должна прикрыть одеялом мамины колени, иначе мама замерзнет»). Он испытывает облегчение оттого, что он не африканер и избавлен от необходимости изъясняться подобным образом — подобно рабу, которого секут.

Мама решает завести собаку. Лучше всего восточноевропейскую овчарку — они самые умные, самые преданные. Но они никак не могут найти восточноевропейскую овчарку и останавливают выбор на щенке, который является помесью добермана с кем-то еще. Он хочет сам дать ему имя. Ему бы хотелось назвать щенка Борзая, так как ему хочется, чтобы это была русская собака, но, поскольку на самом деле это не борзая, он называет его Казак. Никто не понимает. Люди думают, что имя собаки — kos-sak, то есть продуктовая сумка, и находят это смешным.

Казак оказывается суматошным, недисциплинированным псом, он носится по округе, топча огороды и гоняясь за цыплятами. Однажды щенок следует за ним всю дорогу в школу. Ничего не помогает: когда он кричит и бросается камнями, собака опускает уши, поджимает хвост и, крадучись, отступает, но, как только он снова садится на велосипед, пес вприпрыжку бежит за ним. В конце концов ему приходится тащить пса домой за ошейник, толкая велосипед другой рукой. Он возвращается домой в ярости и отказывается идти в школу, поскольку уже опоздал.

Когда Казак был еще не совсем взрослым, он наелся толченого стекла, которое кто-то ему подсыпал. Мать ставит ему клизмы, пытаясь вывести стекло из организма, но все напрасно. На третий день, когда песик лежит, часто и тяжело дыша, и даже не лижет мамину руку, она посылает сына в аптеку купить новое лекарство, которое кто-то порекомендовал. Он мчится туда и обратно, но возвращается слишком поздно. Лицо мамы искажено и замкнуто, она даже не берет у него из рук пузырек.