Джон Кутзее - Сцены из провинциальной жизни

Ховарт австралиец; судя по всему, он проникся к нему симпатией, непонятно почему. Что до него, то, хотя и нельзя сказать, что ему нравится Ховарт, у него покровительственное отношение к преподавателю из-за его нескладности и его иллюзии, будто южноафриканским студентам хоть в какой-то степени интересно его мнение о Гаскуане, или Лили, или, коли на то пошло, о Шекспире.

В последний день семестра, после их последней встречи, Ховарт говорит:

— Приходите завтра вечером ко мне — выпьем чего-нибудь.

Он повинуется, но с тяжелым сердцем. Он не представляет, о чем можно беседовать с Ховартом, кроме как о елизаветинских прозаиках. Кроме того, он не любит выпивать. Даже вино кажется ему кислым после первого глотка, кислым, тяжелым и неприятным. Он не понимает, почему люди притворяются, будто получают от выпивки удовольствие.

Они сидят в тускло освещенной гостиной с высоким потолком в доме Ховарта в Гарденз. Судя по всему, он единственный приглашенный. Ховарт говорит об австралийской поэзии, о Кеннете Слессоре и А. Д. Хоупе. Миссис Ховарт то вбегает в комнату, то выбегает. Он чувствует, что не нравится ей, что она считает его надменным, лишенным joie de vivre [24] Радость жизни ( фр .). , остроумия. Лилиан — вторая жена Ховарта. Несомненно, в свое время она была красива, но теперь это просто невысокая женщина с тонкими ножками и слишком сильно напудренным лицом. По слухам, она любит выпить и в подпитии устраивает безобразные сцены.

Выяснятся, что его пригласили с определенной целью. Ховарты едут на полгода за границу. Не согласится ли он пожить в их доме и присматривать за ним? Не нужно будет платить за квартиру, никаких счетов, почти никаких обязанностей.

Он сразу же принимает предложение. Он польщен, что его попросили, даже если причина в том, что он кажется скучным и надежным. К тому же он может отказаться от своей квартиры в Маубрей и быстрее накопить на билет на пароход до Лондона. Да еще у этого дома — огромного, бестолково выстроенного здания на склоне горы, с темными коридорами и пыльными комнатами, которыми не пользуются, — есть своеобразное очарование.

Но есть одно «но». Первый месяц ему придется делить дом с гостями Ховартов: женщиной из Новой Зеландии и ее трехлетней дочкой.

Женщина из Новой Зеландии тоже оказывается пьющей. Вскоре после приезда она вламывается к нему в комнату среди ночи и забирается к нему в кровать. Обнимает его, прижимается, осыпает влажными поцелуями. Он не знает, что делать. Она ему не нравится, он ее не хочет, ему неприятны вялые губы, ищущие его рот. Сначала у него пробегает холодок по спине, потом охватывает паника.

— Нет! — выкрикивает он. — Уходите! — И сворачивается клубком.

Женщина с трудом выбирается из постели.

— Ублюдок! — шипит она и неверной походкой идет к двери.

Они продолжают жить вместе в этом большом доме до конца месяца, избегая друг друга, прислушиваясь к скрипу половиц, стараясь не встречаться взглядом, если случайно сталкиваются. Они выставили себя дураками, но она хотя бы бесшабашная дура, что простительно, а он — простофиля, изображающий оскорбленную невинность.

Он никогда в жизни не был пьян и питает отвращение к пьянству. Рано уходит с вечеринок, чтобы избежать тягучих, бессмысленных разговоров с людьми, которые слишком много выпили. По его мнению, с пьяных водителей следует брать двойной, а не половинный штраф. Но в Южной Африке на любой проступок, совершенный под влиянием алкоголя, смотрят снисходительно. Фермеры могут запороть до смерти своих работников, если пьяны. Уродливый мужчина может навязываться женщинам, уродливые женщины могут приставать к мужчинам, если кто-то сопротивляется, значит, он играет не по правилам.

Он читал Генри Миллера. Если бы в постель к Генри Миллеру улеглась пьяная женщина, они бы, несомненно, трахались и пили всю ночь. Если бы Генри Миллер был просто сатиром, монстром, неразборчивым в своих связях, его можно было бы игнорировать. Но Генри Миллер художник, и его истории, пусть возмутительные и, вероятно, полные лжи, — это истории о жизни художника. Генри Миллер пишет о Париже 1930-х, городе художников и женщин, любивших художников. Если женщины вешались на шею Генри Миллеру, то, mutatis mutandis [25] С соответствующими поправками ( лат. ). , они должны были вешаться и на шею Эзре Паунду, и Форду Мэдоксу Форду, и Эрнесту Хемингуэю, и всем другим великим художникам, которые жили в Париже в те годы, не говоря уже о Пабло Пикассо. А что собирается делать он, когда окажется в Париже или в Лондоне? Будет упорно играть не по правилам?

Кроме ужаса перед пьянством у него еще и ужас перед физическим уродством. Когда он читает «Завещание» Вийона, то может думать лишь о том, как уродлива возлюбленная поэта — морщинистая, немытая и сквернословящая. Если ты собираешься стать художником, должен ли ты любить женщин без разбору? Влечет ли за собой жизнь художника необходимость спать с кем попало? А если кто-то разборчив в связях, то он отвергает жизнь?

Еще один вопрос: почему Мари решила, что он стоит того, чтобы лечь с ним в постель? Только ли потому, что он здесь, или потому что она слышала от Ховарта, что он поэт, будущий поэт? Женщины любят художников, потому что те горят внутренним пламенем, пламенем, которое поглощает и в то же время, как ни парадоксально, обновляет все, чего касается. Когда Мари улеглась к нему в постель, она, возможно, думала, что ее будут лизать языки пламени искусства и она испытает неслыханный экстаз. А вместо этого ее оттолкнул мальчик, охваченный паникой. Конечно, она так или иначе отомстит. В следующем письме Мари ее друзьям Ховартам будет изложена ее версия событий, выставляющая его придурком.

Он знает, что осуждать женщину за ее уродство недостойно с моральной точки зрения. Но к счастью, художники не обязаны быть безупречными в моральном отношении. Единственное, что имеет значение, — это создавать великое искусство. Если его собственное искусство должно родиться из презренной стороны натуры — да будет так. Цветы лучше всего растут на навозных кучах, как не устает повторять Шекспир. Даже Генри Миллер, который изображает себя этаким бесшабашным парнем, готовым заниматься любовью с любой женщиной, независимо от ее роста и форм, вероятно, имеет свою темную сторону, которую благоразумно скрывает.

Нормальным людям трудно быть плохими. Когда нормальные люди чувствуют, что в них назревает что-то плохое, они пьют, матерятся, совершают насилие. Для них плохое — как лихорадка: они хотят вывести зло из своего организма, хотят снова стать нормальными. Но художникам приходится жить со своей лихорадкой, какова бы ни была ее природа, хорошая или плохая. Именно лихорадка делает их художниками, лихорадку нужно сохранять. Вот почему художники никогда не бывают целиком обращены к миру: они как бы смотрят одним глазом внутрь себя. Что касается женщин, которые бегают за художниками, то им никогда нельзя полностью доверять. Ведь дух художника — лихорадка и пламя, и, хотя женщина хочет, чтобы ее лизали языки пламени, она тем не менее сделает все, что в ее силах, чтобы потушить это пламя и низвести художника до общего уровня. Поэтому следует сопротивляться женщинам, даже любимым. Нельзя подпускать их близко к пламени, чтобы они не могли его погасить.