Джон Кутзее - Сцены из провинциальной жизни

В идеальном мире он бы спал только с идеальными женщинами, женщинами с идеальной женственностью, однако с темной сердцевиной, которая соответствовала бы его темному «я». Но он не знает таких женщин. Жаклин, у которой ему не удалось обнаружить в сердцевине ничего темного, без предупреждения перестала его навещать, и у него хватило здравого смысла не пытаться выяснять почему. Теперь ему приходится иметь дело с другими женщинами — фактически с девушками, которые еще не женщины, у них, возможно, и вовсе нет подлинной сердцевины, эти девушки спят с мужчиной неохотно и только потому, что их уговорили, или потому, что их подруги это делают и они не хотят отставать, или потому, что иногда это единственный способ удержать бойфренда.

Одна из них забеременела от него. Когда она сообщает ему эту новость по телефону, он изумлен, сражен наповал. Как кто-то мог от него забеременеть? В определенном смысле он прекрасно понимает как. Это несчастный случай: спешка, смущение, неразбериха, какой никогда не бывает в романах, которые он читает. Однако в то же время он не может в это поверить. В глубине души он чувствует себя восьмилетним, самое большее десятилетним. Как же может ребенок стать отцом?

Возможно, это неправда, говорит он себе. Так бывает на экзамене: ты уверен, что обязательно провалишься, однако, когда объявляют результаты, выясняется, что ты справился совсем неплохо.

Но на этот раз все иначе. Еще один телефонный звонок. Будничным тоном девушка сообщает, что нашла доктора. Возникает крошечная пауза, предоставляющая ему возможность заговорить. «Я тебе помогу», — мог бы он сказать. «Предоставь все мне», — мог бы он сказать. Но как же он может сказать, что поможет ей, когда то, что стоит за словами помочь ей, в реальности вызывает у него дурное предчувствие, так что ему хочется бросить телефонную трубку и сбежать?

Пауза заканчивается. Она нашла того, сообщает она, кто решит ее проблему, и договорилась о встрече на завтра. Готов ли он отвезти ее туда, а потом обратно, поскольку ей говорили, что после этого она будет не в состоянии сесть за руль?

Ее имя Сара. Друзья зовут ее Салли — ему не нравится это имя. Она из Йоханнесбурга, из одного из тех пригородов, где люди проводят воскресенья, разъезжая верхом по поместью и говоря друг другу: «Классно!» — в то время как черные лакеи в белых перчатках подают им выпивку. Детство, проведенное в седле, когда она падала и расшибалась, но не плакала, превратило Сару в кремень. «Салли — настоящий кремень» — так говорят ее приятели из Йоханнесбурга. Она не красавица — слишком крепкого сложения, со слишком ярким румянцем, — но так и пышет здоровьем. И не притворяется. Теперь, когда на нее свалилась беда, она не прячется в своей комнате, притворяясь, будто все в порядке. Напротив, выяснила, что требовалось: как сделать аборт в Кейптауне, и приняла необходимые меры. Фактически она его пристыдила.

Они едут в ее маленьком автомобиле в Вудсток и останавливаются перед рядом одинаковых маленьких «полуотдельных» домиков, каждый со своим входом. Она вылезает из машины и стучит в дверь одного из них. Он не видит, кто открывает дверь, но это не может быть только сама акушерка. Он воображает акушерок, занимающихся подпольными абортами, неряшливыми женщинами с крашеными волосами, размазавшейся косметикой и не слишком чистыми ногтями. Они дают девушке стакан неразбавленного джина, заставляют лечь и затем производят какие-то немыслимые манипуляции внутри нее куском проволоки, подцепляя и вытаскивая что-то. Сидя в машине, он содрогается. Кто бы мог подумать, что в таком вот обычном доме, с гортензией в садике и гипсовым гномом, творятся такие ужасы!

Проходит полчаса. Он нервничает все больше и больше. Сможет ли он выполнить то, что от него требуется?

Потом появляется Сара, и дверь у нее за спиной закрывается. Медленно, с сосредоточенным видом, она идет к машине. Когда она приближается, он видит, что она бледная и потная. Она ничего не говорит.

Он привозит ее в большой дом Ховартов и устраивает в спальне с видом на Тейбл-Бей и гавань. Он предлагает ей чай, предлагает суп, но она ничего не хочет. Она взяла с собой чемодан, захватила свои собственные полотенца, собственные простыни. Подумала обо всем. Он же просто должен находиться поблизости, быть наготове, если что-то пойдет не так. От него не так уж много и требуется. Она просит теплое полотенце. Он сует полотенце в электрическую духовку. А когда вынимает его, оно пахнет горелым. К тому времени, как он относит полотенце наверх, его вряд ли можно назвать теплым. Но она кладет его на живот и закрывает глаза, кажется, полотенце приносит ей облегчение.

Каждые несколько часов она принимает одну из таблеток, которые дала ей та женщина, запивая водой, стакан за стаканом. Она лежит с закрытыми глазами, перенося боль. Чувствуя, что ему дурно, она спрятала свидетельства того, что происходит в ее теле: окровавленные тампоны и все остальное.

— Как ты? — спрашивает он.

— Прекрасно, — шепчет она.

Что же ему делать, если ей станет плохо? Он и понятия не имеет. Аборт незаконен, но в какой степени незаконен? Если он вызовет врача, сообщит ли тот в полицию?

Он спит на матрасе у кровати. Как от сиделки от него никакого проку, совсем никакого. То, что он делает, вряд ли можно назвать работой сиделки. Это просто епитимья, глупая и бесполезная епитимья.

На третий день утром она появляется внизу, в дверях кабинета, бледная и пошатывающаяся, но полностью одетая. Говорит, что готова ехать домой.

Он отвозит ее, с чемоданом и сумкой с грязным бельем, в которой, по-видимому, окровавленные полотенца и простыни.

— Хочешь, я на какое-то время останусь? — спрашивает он. Она качает головой.

— Со мной все будет в порядке, — говорит она. Он целует ее в щеку и идет домой.

Она не упрекала его, ничего не требовала, даже сама заплатила за аборт. Фактически она преподала ему урок, как нужно себя вести. Что до него, то он вел себя позорно, это нельзя отрицать. Он струсил и, что еще хуже, ничем ей, в сущности, не помог. Он молится о том, чтобы она никогда никому не рассказывала эту историю.

Его мысли все время возвращаются к тому, что было уничтожено внутри нее, — этому комку плоти, этому резиновому человечку. Он видит, как это маленькое существо спускают в унитаз в Вудстоке, как оно летит через лабиринт сточных труб, и наконец его выбрасывает на отмель, и он моргает, неожиданно увидев солнце, и сражается с волнами, которые уносят его в залив. Он не хотел, чтобы оно жило, а теперь не хочет, чтобы оно умерло. Но даже если бы он побежал на пляж, нашел его, спас от моря — что бы он делал с этим существом? Принес домой, согрел, обложив ватой, попытался вырастить? Как может он, сам еще ребенок, воспитать ребенка?