Джон Кутзее - Сцены из провинциальной жизни

Зачем людям, которые уже женаты, наряжаться и идти в отель на танцы, когда они могут с таким же успехом сделать это в гостиной, под музыку радиоприемника, — было выше его понимания. Но для матери субботние вечера в «Масоник-отель» явно были важны, так же важны, как возможность ездить верхом или, если не было лошади, на велосипеде. Танцы и верховая езда символизировали жизнь, которую она вела до замужества, прежде чем, по ее версии, стала узницей («Я не буду узницей в этом доме!»).

Ее упорство ничего ей не дало. Тот человек из офиса отца, который подвозил их на танцы субботними вечерами, переехал или перестал ходить на танцы. Блестящее синее платье с серебряной булавкой, белые перчатки, смешная маленькая шляпка, которую она надевала набекрень, исчезли в шкафу и в ящиках комода, тем дело и кончилось.

Что до него, то он был рад, что танцы закончились, хотя и не признавался в этом. Он не любил, когда мать уходит из дома, ему не нравился ее рассеянный вид на следующий день. Да и вообще он не видел никакого смысла в танцах. Он избегал фильмов, в которых были танцы, его отталкивало глупое, сентиментальное выражение лиц танцующих.

— Танцы — хорошее упражнение, — настаивала мать. — Они учат ритму и равновесию.

Это его не убеждало. Если людям нужны упражнения, они могут заняться ритмической гимнастикой, поднимать штангу или бегать вокруг квартала.

С тех пор как он покинул Вустер, его мнение о танцах не изменилось. Когда он поступил в университет, то обнаружил, что неудобно ходить на вечеринки, не умея танцевать, и записался в школу танцев, расплачиваясь за уроки из собственного кармана: квикстеп, вальс, твист, ча-ча-ча. Это не помогло: за несколько месяцев он забыл все, умышленно забыл. Он прекрасно знает, почему это произошло. Ни на один миг, даже во время урока, он не отдавался танцу всей душой. Хотя ноги делали то, что требовалось, в душе он сопротивлялся. И осталось до сих пор: он искренне не понимает, зачем нужны танцы.

Танец имеет смысл, только когда его интерпретируют как нечто иное — то, в чем люди не хотят признаваться. Это иное и есть суть, а танец лишь ширма. Пригласить девушку на танец означает предложить ей вступить в интимные отношения, принять приглашение означает согласиться на интимные отношения, а сам танец — имитация полового акта, его предвестник. Аналогия настолько очевидна, что он удивляется: зачем вообще люди дают себе труд танцевать? К чему эти наряды, к чему ритуальные движения, к чему притворство?

Старомодная танцевальная музыка с ее неповоротливыми ритмами, музыка «Масоник-отеля», всегда казалась ему скучной. Что касается резкой музыки из Америки, под которую танцуют люди его возраста, то она вызывает у него стойкое отвращение.

В Южной Африке все песни, которые передавали по радио, были из Америки. В газетах постоянно рассказывали о чудачествах американских кинозвезд, все рабски подражали американским повальным увлечениям вроде хулахупа. Почему? Зачем во всем подражать Америке? Отрекшись от голландцев, а теперь и от британцев, южноафриканцы решили стать поддельными американцами, хотя большинство никогда в глаза не видели настоящего американца.

Он надеялся отделаться от Америки в Британии — от американской музыки, американских причуд. Но к его горькому разочарованию, британцы ничуть не меньше стремятся подражать Америке. Популярные газеты помещают фотографии девушек, истерически вопящих на концертах. Мужчины с волосами до плеч кричат и завывают, копируя американский акцент, а потом вдребезги разбивают свои гитары. Все это выше его понимания.

Единственное спасение в Британии — «Третья программа». Вот что он предвкушает во время рабочего дня в IBM: прийти домой и, включив радио в тишине своей комнаты, слушать музыку, которую никогда раньше не слышал, или спокойную интеллектуальную беседу. Вечер за вечером от его прикосновения к выключателю бесплатно открываются врата.

«Третья программа» транслируется только на длинных волнах. Если бы она транслировалась на коротких, он мог бы принимать ее в Кейптауне. В таком случае зачем бы ему было ехать в Лондон?

В серии «Поэты и поэзия» рассказывают о русском по имени Иосиф Бродский. Обвинив его в том, что он тунеядец, Иосифа Бродского приговорили к пяти годам принудительных работ в Архангельской области, на холодном севере. Он все еще отбывает свой срок. В то время, как сам он сидит в своей теплой комнате в Лондоне, попивая кофе и лакомясь изюмом и орехами, человек его возраста, поэт, как он, пилит весь день бревна, дует на обмороженные пальцы, латает сапоги тряпками, питается рыбьими головами и супом из капусты.

«Черен, как внутри себя игла» [31] Строчка из стихотворения И. Бродского «В тот вечер возле нашего огня…». , — пишет Бродский в одном из своих стихотворений. Эта строчка не выходит у него из головы. Если бы он сосредоточился, по-настоящему сосредоточился, ночь за ночью, если бы добился, чтобы на него снизошло благословенное вдохновение, то мог бы написать нечто подобное. Потому что это в нем есть, он знает, его воображение того же цвета, что и у Бродского. Но как же потом послать весть в Архангельск?

По одним стихам, услышанным по радио, он знает Бродского, знает очень хорошо. Вот на что способна поэзия. Но о нем, живущем в Лондоне, Бродский ничего не знает. Как же сказать этому продрогшему человеку, что он с ним, на его стороне всегда?

Иосиф Бродский, Ингеборг Бахман, Збигнев Герберт — со своих одиноких плотов, качающихся на темных морях Европы, они выпускают свои слова в эфир, и по радиоволнам эти слова приходят в его комнату — слова поэтов его времени, рассказывающих, чем может быть поэзия и кем может стать он сам, они наполняют его душу радостью оттого, что он живет на той же земле, что и они. «Сигнал получен в Лондоне — пожалуйста, продолжайте трансляцию» — вот сообщение, которое он послал бы им, если бы мог.

В Южной Африке он слышал одно-два произведения Шёнберга и Берга — Verklarte Nacht, концерт для скрипки. Теперь он впервые слышит музыку Антона фон Веберна. Его предостерегали против Веберна. Веберн заходит слишком далеко, прочел он: то, что пишет Веберн, уже не музыка, а случайный набор звуков. Устроившись у радиоприемника, он слушает. Сначала одна нота, потом другая, затем еще одна, холодные, как ледяные кристаллы, растянувшиеся вереницей, как звезды на небе. Минута-другая этого упоения — и все кончено.

Веберна застрелил в 1945 году американский солдат. Это было названо ошибкой, несчастным случаем во время войны. Мозг, создавший эти звуки, эту тишину, эту звуко-тишину, был уничтожен.

Он идет на выставку абстрактных экспрессионистов в галерее Тейт. Четверть часа стоит перед Джексоном Поллоком, давая ему шанс проникнуть в себя, напуская на себя глубокомысленный вид на случай, если какой-нибудь учтивый лондонец насмешливо наблюдает за провинциальным невеждой. Картина не имеет для него никакого смысла. В ней есть что-то, недоступное его пониманию.