Семен Злотников - Кир

И сегодня еще звучит во мне дробный, то слабеющий, то набирающий силу и непреклонность голос моего великого друга.

Впрочем, многое из того, о чем он поведал, давно досконально изучено и описано в тысяче тысяч манускриптов и книг о нем же.

Позволю себе лишь пролить свет на факты, не известные никому.

Итак, 21 апреля 1870 года в семье скромного инспектора народных училищ Симбирской губернии и застенчивой дочери земского врача родился на редкость кудрявый и златовласый мальчуган, которого тут же назвали Володей Ульяновым.

Но мало кто знал ( а кто знал – те уже не живут ), что практически в тот же день и час, с разницей в тринадцать минут, там же, в особняке, только ниже этажом, в тесной каморке без окон, примыкающей к кухне, благополучно разрешилась от бремени кухарка дружной семьи Ульяновых Варвара Никитична Жуть-Мордюкова.

И тоже мальчиком, и тоже на удивление златовласым и кудрявым.

Павлом назвали ( в скобках заметим, что имя Павел корнями восходит к латинскому «paulus», что в переводе на русский язык означает: маленький, незначительный; как по насмешке Судьбы, этому самому маленькому и незначительному Павлу Жуть-Мордюкову выпала честь быть похороненным в мавзолее на главной площади СССР !).

Кому-то, возможно, могло показаться чудом, что в одном доме (!) и в одно время (!), на разных этажах (!) и от разных матерей (!), всего-то с разницей в тринадцать минут, родились двое мальчиков-близнецов – но только не членам весьма просвещенной семьи Ульяновых.

«Наконец-то, – улыбались они, – налицо результат системного увлечения главы семейства кулинарией!»

Все в доме любили кухарку Варвару и, памятуя о главной заповеди Господа: плодитесь и размножайтесь! – дружно приветствовали явление в мир еще одного человечка.

И только Мария Александровна Ульянова, мама маленького Володи, совсем не обрадовалась рождению этого ребенка и посадила его на цепь.

Почитай, пятьдесят с лишком лет без малого безвыходно провел в темнице внебрачный сын дворянина и кухарки, покуда за ним однажды не пришли…

– Я вспомнил про Пашу Жуть-Мордюкова… – с горечью признавался мне создатель первого в истории человечества государства рабочих и крестьян, – я вспомнил о нем… когда мне стало ясно… что Коба ( партийная кличка Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили, на которую он отзывался ) …этот… дышащий коварством и злобой… нечеловек… отдал подлый приказ меня извести…

Позабыв про боль и затаив дыхание, я внимал последним словам вождя мировой революции.

Боги, казалось, низверглись на землю и стали людьми, со всеми вытекающими последствиями…

– Двое моих доверенных лиц… – между тем продолжал Владимир Ильич, – два пламенных революционера… садовник Кузьма… и доктор Тимошкин… доставили моего единокровного братца… на дачу… в Горках… тайком… в холщовом мешке…

Дальнейшие события кому-то наверняка напомнят дурной детективный роман с банальными переодеваниями, подменами персонажей, погонями, драками и прочей лабудой, обычно присущей авантюрным романам.

Но поскольку я тут ничего не придумываю, то остается согласиться с великим русским писателем Федором Михайловичем Достоевским, сказавшим вслед за не менее великим Шекспиром: мол, еще поискать второй такой примитивный театр, как этот наш мир!

Павел, по счастью, был жив, хотя выглядел плачевно: не стоял на ногах, ползал на четвереньках, к общению не тяготел, бессмысленно щурился на свету, чесался и дергался, как при Альцгеймере.

При этом мой друг, по собственному признанию, со слезами на глазах разглядывал это подобие человека и горячо благодарил Судьбу, что это не он пятьдесят два года тому назад родился в темной, тесной каморке, примыкающей к кухне.

За неимением сил и времени Владимир Ильич опустил детали встречи со своим человекоподобным родственником и только заметил, что жутко страдал, покуда тому на лицо приклеивали знаменитые ленинские усы и бородку, рядили в костюм и галстук в горошек.

Спешно простившись с любимой женой ( после они так и не свиделись !), он той же ночью бежал из своей золотой клетки в подмосковных Горках и долгих пятнадцать лет прятался по конспиративным квартирам под разными именами и фамилиями.

Он опять начинал с нуля, только теперь у него за плечами был богатейший опыт теории и практики революционной борьбы.

К началу 1937 года под его революционными знаменами собрались тысяча тысяч недовольных СССР – от крестьян и рабочих до представителей передовой интеллигенции и видных военачальников.

– В одну… и ту же реку… увы… – сокрушенно заметил Владимир Ильич, – два раза… не ступишь…

В общем, как это бывает, их предали и арестовали.

Точнее, подумав, поведал вождь, предали лично его, а потом уже арестовали всех остальных.

Еще точнее, помедлив, простонал Ленин: пытал его лично сам Сталин – в Кремле, в своем кабинете, на дыбе, каленым железом, и он таки не удержался и продиктовал ненавистному Кобе имена с адресами всех недовольных СССР.

При других обстоятельствах признание Владимира Ильича в минутной слабости, повлекшей за собой, как снежный ком, гибель невинных людей, могло бы меня шокировать и даже послужить основанием для презрения; но он был распят на кресте, и он умирал и раскаивался.

Да и не мне осуждать его…

Уходя в мир иной и прощаясь навеки, любимый вождь мирового пролетариата дважды для верности продиктовал мне секретный номер валютного счета в швейцарском банке ( и раза, пожалуй, хватило бы при моей абсолютной памяти !).

– Все золото партии большевиков… ваше… мой мальчик… – прохрипел он с трудом напоследок. – Да здравствует революция!..

По какому наитию Владимир Ильич мог предвидеть, что я не умру, – остается загадкой!

Уже через два-три часа, по свидетельству знаменитого средневекового врача Парацельса, у распятого начинается необратимый процесс деградации мышц, ума и эмоций.

Я же три года провел на кресте, скудно питаясь предутренними росами да изредка объедками, что по ночам приносил мне в клюве старый белый ворон.

О вороне речь впереди – пока же замечу: три года лишений вполне могли меня подкосить.

Из тысячи тысяч распятых уже на четвертые сутки в живых фактически оставался я один…

До сих пор затрудняюсь с ответом, когда у меня спрашивают о моих ощущениях на кресте.

Сказать, что мне было невесело, – мало.

По сути сказать – ничего не сказать.

На первых порах, помню, пока был жив Ленин, мои частные переживания на фоне его глобальных страданий казались ничтожными и не заслуживающими внимания.

Что все мои боли, стыдил я себя, в сравнении с его Болью?!