Семен Злотников - Кир

Я стоял перед ним на коленях и не понимал, в чем моя вина.

– Великий Аллах до того, как забрать у Адама ребро, говорится в Коране, наслал на него сладкий, как рахат-лукум, сон! – прошептал он, пронзительно глядя на меня.

Не успел я ему возразить – что я не Аллах, а он не Адам! – как он с яростным воплем «Аллах акбар!» влил в себя без остатка бутыль самогона…

И вот он лежал предо мной, обнаженный по пояс, а я недвижимо склонился над ним, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.

С одной стороны, я безмерно желал добыть для него ту единственную, о которой он так сильно мечтал, а с другой – я не мог взять на себя роль Аллаха.

Впервые меня раздирали сомнения, вроде:

– что, если вся эта история о происхождении женщины из мужского ребра является чьим-то чудесным, но вымыслом?

– и что мне с ним делать, с ребром, уже после того, когда я ( по настоятельной просьбе Алмаза: предельно бережно !) отделю его от плоти?

– и куда и к кому мне бежать с ним ( Алмаз не сказал, а я не спросил )?

– и вообще, размышляя, я не мог постичь парадокс превращения примитивной кости в женщину…

Я медлил, короче, как будто ждал знака.

Как вдруг я едва устоял от удара под дых холодного северного ветра.

Почти одновременно меня обожгло горячим дыханием юга.

По левую руку от меня пошел дождь, а по правую – снег.

Почва подо мной содрогнулась, солнце померкло, землю окутал мрак, а на черном небосводе – что меня, собственно, потрясло! – возник разъяренный, пылающий лик матери моей.

Перекрывая бурю, онамне кричала, чтобы я оставил в покое пьяного в дым татарчонка, немедленно возвращался в класс и садился за парту у окна, и что не для того онатратит жизнь, чтобы я все испортил.

За доли мгновенья, что я глядел на неёи пытался осмыслить, каким это образом мать мояоказалась на месте солнца, – я практически ослеп.

На лице вместо глаз у меня образовался черный провал, через который ворвались ветры ярости и отчаяния.

И тут я впервые не смог удержаться и погрозил ейножом:

– Оставь нас, прошу! – вдруг потребовал я, сам поражаясь собственной смелости.

– Ты не знаешь, что просишь! – раскатисто расхохоталась мать моя.

– Но я обещал! – крикнул я.

– Ты, что ли, Бог, чтобы обещать? – скатилось с небес.

– Бог хочет любви, и мой друг тоже хочет любви! – слабо возразил я, почти теряя надежду на понимание.

– Только Богу дано хотеть невозможного! – возразила онатем же тоном, полным презрения.

Тут я молчал.

И не знал, что ответить.

Черный огонь бессилия жег меня изнутри.

Я чувствовал, как во мне закипает кровь, лишая последней способности мыслить и противостоять.

– Все равно, он просил, и я обещал! – закричал я наверх из последних сил. – И пускай я не Бог – я ему помогу! И пускай я не Бог – все равно, я его не оставлю! И пускай я не Бог! – бунтовал я и рвался, – пускай я не Бог!..

Как ни странно, однако, но с каждым моим восклицанием: «пускай я не Бог!» во мне самом с еще большей силой крепла решимость исполнить самое заветное желание моего единственного друга.

Пока мы с нейтак препирались, онаспустилась с небес и повисла вровень со мной.

Мне сделалось невыносимо жарко.

– Кир! Кир! – находило и жалило меня солнце, куда бы я ни бежал в поисках спасения.

– Но я обещал! – кричал я, отчаянно размахивая руками.

– Опомнись, ты, дурень! – раненым зверем ревело оно, подражая голосу матери моей.

– Но я обещал! – продолжал я хрипеть, как в удушье…

Не знаю, как долго продолжалось это безумие, подобное светопреставлению.

И не вспомнить уже, когда все опять возвратилось на круги своя.

Только, очнувшись, я вдруг обнаружил Алмаза Галимуллу в луже крови и мать моюсо старинным татарским ножом с глубокими зазубринами в глазу…

В чем я не раз с удивлением убеждался и к чему уже вряд ли привыкну – так это к безраздельной власти слов над беззащитной реальностью.

В самом деле, как мы ее, эту реальность, назовем – такой она, реальность, нами увидится!

Услышав про наводнение, мы представляем реку, вышедшую из берегов, но при слове «потоп» уже видим, как хляби небесные с устрашающим грохотом обрушиваются на бедную землю и как исчезают под безжалостной водой города, страны и материки, как гибнет в отчаянии и муках все, что имело дыхание жизни.

И не так вроде бывает страшно, когда войну называют вооруженным конфликтом, убийцу – похитителем жизни, а насильника и маньяка – душевнобольным…

Само словосочетание «детская комната» способно навеять светлую грусть по канувшей в Лету поре, когда можно ползать среди лошадок и слоников, машинок и паровозиков и не испытывать никаких забот.

По злой иронии Судьбы маленький ад, в котором я оказался после известных событий, симпатично именовался Детской комнатой при Районном отделе внутренних дел № 13.

Попадали в нее, минуя разъезжавшиеся в стороны бронированные двери и литую стальную решетку вертикального хода, а как возвращались – то тайна, покрытая мраком.

От бетонных стен и низкого потолка веяло холодом и тоской.

Окон в этой обители зла не наблюдалось, единственным источником света служила тусклая лампочка под низким потолком, слабо освещавшая невиданных размеров женоподобное существо, царственно возлежавшее на гигантском троне красного дерева, с парчовым покрытием и платиновой табличкой с гравировкой на резной спинке: генерал-полковник милиции Каинова Н.А.

В пеньюаре цвета кровавой зари, в небрежно наброшенном поверх могучих плеч кителе с золотыми генеральскими погонами, с зеленым бантом на огненно-рыжей, будто охваченной пламенем, квадратной голове с двумя белесыми, близко посаженными глазками-буравчиками, глядящими страстно и пронзительно из-под тонко ощипанных дужек бровей, с неровной порослью усов над тонкой верхней губой и замусоленной папиросой в черных щербатых зубах – всем своим видом начальник Каинова Надежда Авелевна являла собой симбиоз женщины и солдата.

– Свободны! – громовым голосом объявила генерал двум рогатым полковникам, притащившим меня к ней за ноги, жестоко избитого, окровавленного и окованного пудовыми ржавыми цепями.

– Служим Советскому Союзу! – в унисон прокричали полковники и бесследно растворились в сумеречном пространстве каземата.

По всему судя, мы остались вдвоем – только я и она.

Я не мог ее видеть, поскольку валялся у подножия трона, лицом в ледяной бетон.

Не в силах поднять головы, я только слышал ее тяжелое с присвистом дыхание и затылком чувствовал на себе обжигающий холодом взгляд.