Семен Злотников - Кир

Невероятная генерал Каинова Надежда Авелевна по пробуждении оказалась старшиной милиции и происходила, насколько я понял, из одних мест с матерью моей, а гигантский трон красного дерева, на котором она демонически доминировала, был обыкновенным крашеным стулом.

В остальном я, надеюсь, не отдалился от буквы документального повествования…

Кормили они меня в четыре руки – я едва успевал открывать рот.

Наконец, насытившись щами, я откинулся на подушку и зажмурил глаза.

Нож в левом глазу матери моейторчал, как упрек и напоминание о том, что мне хотелось забыть.

Я всего ожидал в ту минуту – только, однако же, не того, о чем онамне поведала…

Но прежде онапроводила за дверь старшину-генерала и лишь потом, помолчав, завела леденящую разум историю…

« Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте !» – когда-то воскликнул великий Шекспир и повторился: есть!

Отсюда, из камеры датской тюрьмы, где я в муках и скорби пишу эти строки, он мне представляется милым романтиком, так и не изведавшим истинных, а не придуманных трагедий.

Скорее Данте – не Шекспир – живо вспоминался мне на всем протяжении материнскогоповествования:

«…Трехзевый Цербер, хищный и громадный, Собачьим лаем лает на народ,

Который вязнет в этой топи смрадной. Его глаза багровы, вздут живот,

Жир в черной бороде, когтисты руки; Он мучит души, кожу с мясом рвет.

А те под ливнем воют, словно суки; Прикрыть стараясь верхним нижний бок, Ворочаются в исступленье муки»…

Мне так все и виделось: разверстые небеса и падающие на землю громы и молнии, смерчи, ветра, ураганы, тайфуны, тонущие в сере и пепле города и веси, ревущий в беспамятстве скот и люди, тщетно молящие о пощаде…

Начала онабуднично и без нажима, и рассказ ее звучал спокойно, без пафоса, в третьем лице – так, будто совсем не онаявлялась центральным действующим лицом тех, повторюсь, леденящих разум, событий.

Временами, по мере того, как онауглублялась в прошедшее – течение речи еёзамедлялось, глаза вдруг цепенели, а лицо покрывала смертельная бледность.

Любой другой на еёместе стонал бы и выл, проклиная судьбу и день, когда появился на свет.

Онаже на протяжении всего повествования ни разу не всхлипнула, не зарыдала.

Даже сегодня, зная ответ на вопрос, из какого источника мать моячерпала силы для выживания, – я не перестаю поражаться еёстойкости и самообладанию…

Итак, в белорусских лесах, как поведала мать моя, на хуторе Диком, в семи верстах от местечка Чапунь, что на Ислочь-реке, проживали испокон веку старый Кастусь с любимой супругой Ефимией, одиннадцатью сынами и двумя двенадцатилетними дочурками-близняшками – Даяной и Бездной.

Всех одиннадцать братьев, к слову, онаперечислила по именам, в порядке рождения, с описанием внешности и привычек, дурных и хороших.

У братьев уже были жены и дети, число которых оназатруднялась припомнить в точности – сто, а может, триста.

Мужики промышляли охотой на зверя и рыбной ловлей, бабы рожали детей, возились с огородом, окучивали картофель, ходили за птицей и скотом, пряли пряжу, латали одежду и варили щи.

Жили они небогато, зато без обид: спать ложились всем скопом в большой светлой горнице, не голодали и были одеты-обуты – чего еще надо, казалось бы?

Тут, помню, мать моявдруг замолчала; обычно бесстрастные, цвета дождя, глаза затуманились и потеплели; разошлась паутина морщинок у рта и на лбу; на тонких губах промелькнуло подобье улыбки…

Однажды близняшки бродили по лесу с лукошками и на болотах, у Волчьей впадины, наткнулись на чужака.

Будто брошенный куль, он валялся во мху вниз лицом и едва дышал.

При виде бродяги Даяна, со слов матери моей, до смерти перепугалась и кинулась бежать.

Что касается Бездны – она не сробела и даже приблизилась к чужаку, перевернула на спину.

Перепачканный кровью и грязью, отвратительно смердящий, мужчина являл собой жалкое зрелище.

Онавспоминала, как тащила несчастного на себе.

Три долгих, как жизнь, года бедняга провел без движения, в коме ( мать моя подчеркнула с нажимом – «как жизнь» ).

Три года поила Бездна своего принца ( как про себя она его пророчески называла !), кормила с ложечки, мыла, чистила, подстригала ногти и волосы, натирала целебными травами и мазями, дважды на дню ворочала во избежание пролежней.

Даяна тем временем, со слов матери моей, грязла в разврате: то ее видели в старом хлеву с пастушком с соседнего хутора; то застукали с трактористом на гумне; а то – в неглиже под кустом с коновалом Захаром Оспой.

Что ни вечер, Даяна тащилась в Чапунь, за семь верст, на танцы под гусли с баяном; назад возвращалась под утро; пробуждалась за полдень; долго томно позевывала, потягивалась и поплевывала в потолок; наконец, голышом, не спеша, направлялась на скотный двор, где орошала лицо и торс свежим козьим молоком; умывшись, блаженно выкуривала натощак косячок сушеной травы, осушала граненый стакан самогона и медленно, сладострастно заглатывала, как удав кролика, огурец пряного посола.

Ритуальный показ фокуса с огурцом неизменно сопровождался бурными аплодисментами прыщавых племянников, достигших тревожного возраста половой зрелости.

Точно в означенный час они ручейками стекались к скотному двору, строились по росту и томительно ожидали нового явления Даяны.

Особенно все возбуждались, когда вдруг, случалось, заканчивались огурцы…

Даяну просили не портить мальчишек – она же в ответ высовывала язык и, томно постанывая, производила им невероятные действия поршневого, а также и вращательного характера; когда ее били или секли, она не просила пощады и слез не лила, а только клялась когда-нибудь отомстить…

Однажды Даяна вскочила на принца и натурально заелозила, изображая всадника на коне.

И также без спросу, минуя сестру, залезала к несчастному под простыню и там, по словам опять же матери моей, производила что-то такое непотребное. Или вдруг целовала безмолвные губы пришельца – и уносилась прочь так же неожиданно, как появлялась.

Каково было Бездне сносить оскорбления – можно только догадываться!

За такое другая могла бы проклясть сестру, покусать, облить кислотой, извести, отравить – но Бездна терпела, о чем потом пожалела…

Пришелец однажды очнулся и, жмурясь в лучах восходящего солнца, сладостно пробормотал: