Владимир Солоухин - Первое поручение

Ко многому призывал и на многом настаивал Петр Петрович. Почему же во всем районе, несмотря ни на что, его считали хорошим и даже очень хорошим человеком? Потому что он действительно им был! — чистосердечно отвечу я.

В народе понимают, что с Петра Петровича требуют ничуть не хуже. Возможно, даже сочувствуют. Знают люди, что ничего не может поделать Петр Петрович, кроме как потребовать с них. Но люди и видят, когда начальник требует только то, что спущено свыше на его плечи, а когда добавляет еще и от себя. Механика при этом простая, доступная пониманию каждого: постараешься, поусердствуешь, объединишь в один колхоз вместо восьми деревень двенадцать, займешь под кукурузу вместо семисот гектаров тысячу — похвалили наверху, откуда исходило и спускалось. Ослабишь, оставишь частицу давления на своих плечах — оценят ниже. «Этот — что. С этим жить можно. Петр Петрович-то? Где хочешь скажу — таких людей поискать».

Это мое представление о Петре Петровиче навело меня на мысль, что после района он пошел не на повышение, а, напротив, получил какую-нибудь незаметную должность, что-нибудь вроде рыбнадзора. Кроме того, мне всегда казалось, что есть какое-то несочетание очень твердого, воистину каменного имени-отчества с размагничивающей, расслабляющей воображение фамилией. Петр Петрович и вдруг — Милашкин.

Бывало, идешь к нему на прием, подтянешься, одернешься, приосанишься. Но как увидишь табличку на кожаной двери — пропадает запал и расслабленно опускаются плечи. И дела-то всего — Милашкин. Не Железов, не Гранатов, не Кирпичев. Нет, я давно знал, что с такой фамилией он далеко не пойдет.

Между тем, на столе заранее были расставлены закуски и рюмочки, и все как полагается, и сам Петр Петрович в коричневом, по старой привычке, кителе, потирая руки, оживленно говорил:

— Ну, давай. Отведаем, что нам припасла Антонина Поликарповна. Милости прошу.

Антонина Поликарповна припасла много. Соленые грузди она мелко порубила, смешала с рубленным луком и все это полила сметаной. Крупные соленые помидоры с листьями смородины, прилипшими к ним, сельдь, разделанная по-домашнему, — все это увиделось как-то в ином свете, все это зазвучало по-другому, когда в комнату внесли окутанное паром блюдо рассыпчатой картошки. Разломишь картофелину — на изломе как бы даже иней, а дотронуться нельзя — огонь. Но и сама картошка не звучала бы должным образом, если бы посреди стола не графинчик со светлой янтарной жидкостью и с лимонными корочками, плавающими в нем.

После второй рюмки я понял намерение Петра Петровича. О чем бы я ни заводил разговор, он все время сворачивал на свою биографию. Видимо, ему хотелось разжечь меня как человека пишущего, заинтересовать материально. Ведь нет-нет да и получишь откуда-нибудь то из Сибири, то с Кубани читательское письмо: «Товарищ писатель, имеется богатый материал из героического прошлого первой пятилетки (гражданской войны, коллективизации), желательна ваша обработка на пользу молодежи. Ввиду пенсионного возраста прошу приехать ко мне для личного ознакомления или могу изложить на бумаге и высылать партиями».

Некоторое время я не давал ходу Петру Петровичу, но потом, убедившись, что чем раньше начнется, тем раньше кончится, отпустил тормоза.

Петр Петрович рассказывал до одиннадцати часов. В его рассказе были и торфоразработки, и партийные чистки, и машинно-тракторные станции, и школы повышения квалификации. Если стенографировать, вероятно получилась бы пухлая папка, но мне больше всего запомнилось самое что ни на есть начало. Первые шаги моего гостеприимного хозяина и хорошего человека Петра Петровича. Наверно, потому мне запомнилось именно начало, что я еще не был так приутомлен однотонным рассказом (рассказывал Петр Петрович неважно, как-то слишком официально), да и графинчик был в начале нашей беседы гораздо полнее, чем к ее концу.

— Да… — протяжно выдыхал Петр Петрович (у него оказалась вдруг манера говорить через несколько фраз это «Да»). — Был я, значит, тогда комсомолец, и включили меня в бригаду из трех человек. Да… Старшим у нас был начальник ОГПУ, третьим — заводской человек — из рабочего, значит, класса. Да… Задание коротко и ясно: приехать в деревню Спасовку и организовать там колхоз. Да… Получил я под расписку наган, валенки у меня были свои — поехали. Дело зимнее. Пробирались на лошади в санях. Крестьянин, которого прислали за нами на станцию, привез и тулупы. Значит, встречали нас по-хорошему: едет власть.

Да… Приехали мы в деревню Спасовку. Деревенька небольшая, около тридцати дворов. Устроили нас на постой. Изба как изба. Четыре окна по улице. Бревна в горнице чистые, желтые, словно воск. Пол скобленный, домашние половички так и сяк. На кухне печка беленая, а на ней цветы нарисованы. Ну, думаю, хозяин — человек с игрой. Ишь как разукрасил. Печка, а словно невеста. Над челом у печки целая картина — Христос. Одно лицо дано крупно, и волосы по плечам. Наш старший — Василий Кузьмич — на этого Христа поморщился, но говорить ничего не стал.

Хозяин избы тоже к Василию Кузьмичу приглядывается. Борода у хозяина чуть ли не до глаз. Из ушей и то волосы торчат. Баба все больше руки под фартук и смотрит, словно знает про нас какое-то горе, а сказать не смеет. Больше на меня глядела. Так вот и говорят глаза: эх ты, горемыка несчастная, и ты туда же. А я приосанюсь, наган пощупаю, ничего…

Да… за чаем Василий Кузьмич начал расспрашивать у хозяина, как да что. Какова жизнь у крестьян.

— Ничего, не жалуемся. Хлеб да соль. Едим, да свой.

Между прочим запомнились мне по молодости пышки на столе. Белые, рассыпчатые. Сметана, как масло. Из стаканов тогда не знали. Поставила баба глиняное блюдо со сметаной, деревянными ложками все из одного блюда ели. К самому чаю… тогда еще сахар головами продавали, в синей бумаге. Кололи его мелко-мелко. Но во рту он держался очень долго, не как пиленый — от первого хлебка исчезает. Да… Ну это не к делу.

— А кто у вас богачи, кто бедняцкие, безлошадные хозяева? — спросил, как помню, Василий Кузьмич.

— Поглядеть, так у нас, товарищ начальник, деревня ровная. Нету, чтобы вовсе без лошади, нету, чтобы о трех конях. Бык Гамлет — обчественный, мирской. Содержим его всем миром, потому всякой корове нужен. Озорной бык. Около Успеньева дня жеребенка у Василия Захарьина закозырял. Хотим менять. На будущий год решим на сходке и поменяем.

Начальник Василий Кузьмич усмехнулся на эту будущую сходку…

Петр Петрович пошел было рассказывать дальше, а меня усмешка начальника вчуже, тридцать пять лет спустя, как огнем обожгла. Конечно, он-то видел вперед, он-то знал, что никакой сходки больше у мужиков никогда не будет. И мирского быка тоже больше не будет. И вообще всего, что было до сих пор привычного крестьянского, устоявшегося, всего уклада крестьянской жизни, больше не будет. Ну, озарился бы и сказал бы, что наступает светлая эра, без своей земли, без своих лошадей, без ярмарок, без мирских быков, без мирских сходок во всяком случае. Ведь, наверно, что-нибудь ему мерещилось из будущей жизни, если он приехал организовывать колхоз. Ну и озарился бы, и озарил бы других. А он вместо этого усмехнулся: дескать, вот погодите, мы вам покажем мирскую сходку да мирского быка.