Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Я тоже… — вдруг заволновался Миня. — Тоже хочу до дна… чего уж теперь?! — И тоже захотел рассказать, и начал рассказывать про деньги, но Тая не дослушала, засмеялась, губы ему запечатала горячими губами, живыми, как змейки, и снова забрала его в себя… И уже по проистечении времени, в пустыне:

— Деньги дело хорошее, а камушки лучше. У моего куряки где — то закопаны… А может, вместе поищем?! — знойно задышала она в лицо Мине. — Ты мужик, ты сообразишь, куда он их мог…

— Нет — нет!.. — замотал головой ограбленный всего лишь на днях Лавриков, отныне преисполненный тихой ненависти ко всем грабителям и ворам. — Брать чужое?..

— Я сама знаю, что нехорошо… Ну, ничего, подожду… — Она хохотнула. — Обещал отдарить… ну, как помирать начнет. Я продам их — и в Москву. А хочешь — вместе? Где ты будешь? Живи где — нибудь неподалеку… А его не бойся, — шептала в самое ухо, суя туда и язычок, — он же понимает… не ревнует…

Под утро она ушла, а Миня, обмирая от чувства грязи, оскверненный пред самим собою и Татьяной и сверкающей вечностью, побежал сломя голову на речку и, содрав с себя одежды, искупался в ледяной чистой воде. «Все! Забыто!.. — бормотал он, плача и одеваясь. — Это падение. Но на этом остановись! Как угодно! Скажи, что болен! В конце концов, грубо откажи. Расскажи побольше по Татьяну».

И на следующую ночь Миня, отвернувшись, стал рассказывать Таисии, что однажды у них с Татьяной был важный разговор, они пришли к выводу, что только человек распоряжается вечностью. Потому что и муравьи, и львы, например, погибнут, если погаснет солнце. А человек спасет.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — смеялась, лежа рядом, нагая Таисия. — А, Шехерезад?!

— Не называй меня так! — оскорбился Лавриков. — Есть же на свете что — то выше всего этого…

— Вы не хотите меня любить? — смеялась женщина, дыша в спину.

— И это слово не употребляй в таком смысле! Любовь… магнитное поле создателя. Того самого! Любовь — это…

— Ты Страшного суда боишься? — веселилась женщина, облепив его, как раскаленное облако сауны. — Не рано ли? Да и, говорят, в Нагорной проповеди новые поправки появились…

И он снова сдался перед ней. Под утро она ушла. А Миня снова побежал за три километра на речку, чтобы успеть до работы, в ледяной воде с полчаса купался. И кажется, крепко простудился. К вечеру его стало знобить, зубы сводило…

Таисия догадалась, что мужичок заболел. Ночью она принесла ему на сеновал водки, термос с теплой водой и горчичники, водку заставила выпить, а размоченные горчичники налепила на грудь Мини. И сама попросила рассказать ей какую — нибудь сказку. И он начал что — то придумывать сквозь озноб, она восхищалась. Поведение их этой ночью было самое безгрешное. Но старый муж Таисии, подозревая блуд, все — таки восстал…

Часа в два, в половине третьего он поднялся, светя фонариком и сипло дыша, по зыбкой для его тяжелого тела лестнице. В руках у него чернело что — то вроде дубины. Таисия и Миня мигом очнулись. Лавриков понял: сейчас ему проломят череп или перебьют хребет.

К счастью, он был в штанах и рубашке поверх горчичников, потому что его морозило. Да и всегда Миня на рассвете мерзнет. Едва натянув ботинки, а вот пиджак куда — то делся, он скатился справа от лестницы кубарем, как пес, вниз, на старую солому, на мечущихся рогатых коз, и с поцарапанным боком вылетел вон со двора и понесся куда глаза глядят, к темному лесу… И вслед ему сверкнули со страшным грохотом два красных шара — и дробь по свистом пронеслась в высоте…

На беду Мини, грянула еще и гроза, полил ливень. Он долго стоял, прижавшись к корявому стволу сосны. Когда тучи уволоклись и солнце вынырнуло из коричневых туч, он увидел перед собой озеро в купавках. Над ним плыл легкий туман. Озеро в отличие от речки показалось Мине очень теплым. Он вымылся в озере, потом, топчась на корзинах корней рогоза, рубашку постирал, долго сушил ее — и все равно скотом пахнет. Постирал еще раз — и надел мокрую. И посмотрел в воду на себя, небритого, с помятым лицом, с каплями на ушах и на носу. Боже, неужто это он? Бездомный и уже вконец безнравственный? Окончательно падший?

— Ты чего?! — спросила, виясь над ним, синичка… нет, горихвостка. У нее хвост красным горит.

— Ничего, — шевельнул Лавриков мертвыми губами и побрел дальше. Если бы у него был хвост, его хвост сейчас тоже горел бы красным пламенем. — Ничего. Как — нибудь…

Солнце калило с небес, по счастью, хорошо, и к вечеру, почти согревшись, Миня доплелся до вкусных дымов, в село, отгороженное со стороны поля длинными пряслами.

Посреди селения высился, как привет из советских времен, бетонный ДК с бетонными же (или из цемента) горельефами на торце, изображающими огромный колос и серп с молотом.

Миня потерянно сунулся туда. В ДК небось пустят, можно узнать, что за село и нужны ли работники — оказалось, здесь же и правление колхоза. Как позже станет известно Лаврикову, бывшее деревянное здание правления сгорело из — за старой электропроводки, посему правление перебралось сюда.

Председатель Ёжкин Сергей Владимирович, рыжая дылда с красноватыми ушами, сидел одиноко в одном из многочисленных кабинетов, раскинув кулаки по столу, рядом валялись подшивки газет и несколько номеров журнала «Пчеловодство».

— Тебе кого? — спросил он тоскливым голосом. — Вроде новый.

Внешний вид небритого, да, пожалуй, еще и не просохшего Лаврикова, конечно же, не располагал к интеллигентному «вы».

— Работу ищу, — мягко отвечал Миня, на всякий случай смеясь. — Только паспорт жена отоблала.

— Иди ты! — простодушно откликнулся и засиял всеми веснушками Ёжкин. — Шоферить умеешь?

— А то. — Миня плотно прижался спиной к стене, чтобы заглушить в теле противную дрожь. Неужто заболевает?!

— Мой пьяница ногу сломал, пидер, ладно бы левую… газ жать нечем. А жить в библиотеке будешь, — Ежкин кивнул во тьму ДК. — Там радио есть.

Он дал Мине пятьсот рублей, вынул из стола старую бритву «Бердск», Миня при нем же побрился, купил в магазине (магазинчик здесь же, в ДК, в малом зале) за двести двадцать рублей синюю, весьма приличную английскую рубашку. Потом Ёжкин проводил гостя до своей бани, и Миня (в который уж раз за эти дни!) помылся, но теперь — то — в горячей воде, почти в кипятке, исхлестал сам себя до онемения березовым веником, наконец, причесался и был готов. Кажется, сбил температуру….

Несколько дней Лавриков возил долговязого хозяина то в райцентр (выклянчивать деньги), то на поля, то к очкастому фермеру Попову, к его красным хоромам, просить комбайн на неделю, а тот не давал — у него у самого приспела страда. Во время беседы в тереме нового сельского русского мелькнула красавица лет пятнадцати в расшитом сарафане, но, заметив радостные глазки на помятой морде нового шофера, отец выгнал дочь из прихожей.