Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Конечно.

— Давай переспроси. Может, хохмит? А смайлик забыл поставить.

Поперека засопел, мотнул головой: нет.

— Почему?

— Потому. — «Жорик пунктуальный человек. Тут другое. Просить объяснений после столь оскорбительных упреков? Унижаться? Нет».

Рабин его понял. Он очень понятливый и добрый, этот Анатолий Рабин.

— Ну, давай я. Напишу: тебя нет в городе, прошу мотивации.

— Он тебе не ответит.

Рабин опустил черные глазища. Наверное, обиделся. Хотя всем известно: Гурьянов высокомерен. Как, впрочем, и Поперека.

— Давай я сам, — резко сказал Петр Платонович. — В таком же духе. — И настрочил текст: «Ты грибов чернобыльских наелся? Или это у тебя возрастное? Ты кому пишешь? Может быть, ошибся адресом? Быстро ответь. Петр».

Электронное письмо ушло. Теперь нужно было ждать. В Америке сейчас три часа ночи. Утром, в девять-десять Гурьянов прочтет и ответит. У нас к тому времени будет десять ночи. Можно поваляться здесь и подождать письма.

В смятении, разбитый, с трудом ворочая руками и ногами, Поперека за Рабиным побрел в буфет — здесь уже уборщица мыла пол. Но Петра Платоновича буфетчица знала, улыбнулась, только в глаза старалась не смотреть: сложный человек Поперека, посочувствуешь — на фиг пошлет.

До поздней ночи Поперека в своем кабинетике писал статью.

— Ты не скоро? — спросил из-за порога Рабин. Всё еще не ушел?! — Я удаляюсь. Всю серию заново перемерил. Всё точно.

— Хорошо.

— Но если я буду нужен…

— Нет.

— В самом деле? — Анатолий все еще не уходит, топчется за спиной. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально. Беги, беги. Если хочешь, утром встретимся на дорожке.

Странно — в дальнем конце лаборатории еще Вася Братушкин остался. И что он там делает? Тянется запах канифоли. Поскольку время позднее, наверное, мастерит что-нибудь уже для души, для друзей. Может быть, очередную смешную игрушку: поющего Жириновского или собаку, которая отвечает на вопрос «который час» лаем.

В двадцать два часа десять минут Поперека с неприятным холодком в животе снова вышел в Интернет, запросил письма из своего почтового ящика. И ответ уже был. Ответ засветился такой:

«Подтверждаю свои письма. Ты красиво треплешься, что блюдешь интересы России, а на деле именно ты работаешь на Штаты. Сибиряки могли бы получить работу, а в итоге не получат. Получат казахи. Или еще кто. Область могла бы иметь два миллиарда баксов — мало? Или тебе заплатили больше? Стыжусь, что когда-то знал тебя. Гур».

Поперека, плохо видя перед собой, отключил аппарат и пошел вон из лаборатории. Братушкин, кажется, что-то спросил — Петр Платонович ничего не ответил.

Он не мог понять: Жора с ума сошел? Что за бред пишет?! Он, что не понимает, что завоз со всего мира ядерной грязи, да еще строительство завода по его переработке обречет Сибирь на грандиозную опасность? И эти два миллиарда, которые обещает Америка, окажутся не более чем банный лист на обожженном теле Сибири? Да и попадут ли в область эти деньги? Минатом отдаст их в правительство, а там распределят. Москва есть Москва.

Был в мире у Попереки лучший друг, человек с блестящим умом, которому Петр доверял как никому, — и тот вдруг так неприязненно отписал ему.

А на прошлой неделе еще и похоронная публикация.

Или я чего-то не понимаю? Что происходит? Что?..

Он вошел в подъезд бывшей маминой квартиры, сил дожидаться лифта не было — гудит где-то вверху и не идет («Что с этими лифтами?! Надо бы разобраться! Заглянуть в ЖЭК…»), — и быстро потопал по ступеням… сейчас водки выпить… или валокордина… и успокоиться…

Но добраться до пятого этажа не получилось — в гулком подъезде словно все двери грохнули, и Петр Платонович упал лицом в выщербленные бетонные ступени.

…Жизнь гениально изобретательна — у чайки в клюве инструмент для опреснения морской воды…

…Опорные плоскости для самолетов даже сейчас, в ХХI веке, срисовывают у птиц, используя до конца еще не понятые специалистами по аэродинамике вторые и третьи ряды кисточек на их крыльях…

…На Амазонке каждые десять километров — схожие по цвету бабочки под одним названием, но разного размера — стремительно меняются виды…

…Он был без сознания, когда в темном без лампочки подъезде старуха-соседка споткнулась об его тело и закричала, испугавшись… из ближайших квартир выглянули другие люди… наконец, вызвали «скорую»…

И Попереку отвезли в областную больницу № 1. В невнятном состоянии он там пришел в себя под капельницей.

Утром его нашла жена — уже не в реанимационной, а в палате на шесть человек — перевалила его на коляску и к себе, в академгородскую больницу.

Окончательно он понял, что живой, что видит что-то и соображает, в палате на наклонной кровати, в одноместной. И рядом сидела в белом халате Наталья.

— У меня что? Инфаркт? — хотел он спросить, но только промычал невнятно. Однако она поняла.

— Нет. Все будет хорошо.

— А ш-ш мееея?.. (А что у меня?)

— Майкрософт. — Это она пытается острить, как вечно острит сам Поперека и все его коллеги-физики. А у самой носик покраснел.

«Микроинсульт», — понял Петр Платонович. А как же мозг? Мозг как??? Моз-з-зг???

— Микро, микро, — успокоила жена. — Шевельни правой рукой.

Он шевельнул. Хотел было поднять…

— Тихо-тихо. Теперь левой.

Он шевельнул и левой, но ему показалось: она словно чугунная.

— Ничего, ничего. Ногами пока не двигай. Лежи. Все пройдет. Да уже и прошло. Бывает хуже.

— Н-не-е… — замычал вдруг Поперека, пытаясь приподняться в постели. Некогда болеть. Что за чушь собачья?! Если в общем всё неплохо… Но вдруг в глазах потемнело, и словно опять в голове река хлынула.

— …Я тебе что сказала? Лежи.

— О-око шшо-обо… (Только с тобой? Пытается шутить, неуёмный.)

Она сидела рядом, глядя на мужа. Лицо у Попереки серое, как бетон, губы желтые, кадык ходит — пить хочет? Или опять что-то сказать желает? Допрыгался, добегался. Всю жизнь в нетерпении, в замоте. Наталья помнит, как испугалась еще в молодости — поговорив однажды с кем-то по телефону, в ярости швырнул об стену трубку, и та разлетелась на железочки да голубые пластмассовые ниточки. Поперека никогда не мог дослушать человека, если тот тянет резину, перемежает слова, несущие информацию, всякими «так сказать», «э-э», «ну». Он и к себе жесток, как чужой себе самому человек, — ощущает каждый бездарно прожитый день на уровне трагедии.

Его, помнится, еще в молодые годы ошеломила повесть Даниила Гранина про ученого Целищева — тот записывал каждый час своей жизни, планировал дела по месяцам на год вперед и проверял их выполнение! Учась в НГУ, Петр никогда не ходил ни на какие общественные собрания — комсомольские, профсоюзные. Если староста группы поймал на выходе, улыбался-скалился, как фотографирующийся американец, блефовал: ему поручили в горкоме ВЛКСМ выступить где-то на заводе… или: приезжает знакомый академик… или: отец вызвал на телефонные переговоры…