Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Н-ну.

— Как у него сейчас дела? Он доволен жизнью? Говори честно, мы сейчас к нему… Зашли к тебе, чтобы как-то подготовиться… не обидеть…

Нехаев мучительно соображал, чего же от него хотят эти люди.

— Что-нибудь новое делает? Как финансирование? Ты же лаборант, даже старший… Как приборы? Есть ли договора с Минздравом или с кем там у вас, у биофизиков?.. Выделили какие-нибудь ценные штаммы?

Наконец, Нехаев неуверенно и путано заговорил. Договоров никаких нет. Биостенд старый, его изготовили в Орехово-Зуеве на военном заводе еще на королёвские деньги, предполагалось — будет готовить хлореллу для космоса, а потом оказался не нужен. Но ничего, клокочет… Нынче на нем Алексей Александрович эволюционные задачи решает… это если использовать дрожжи…

— Дальше, — морщась, прервала его Золотова.

— Насчет же-железобактерий… Раньше Но-норильск проявлял интерес, а сейчас… на-нашли богатую руду. Зачем им отвалы перерабатывать? Да и до-дорого — электричеством наращивать бактерии…

— Дальше.

— Я больше н-не знаю. Он много думает… к физикам хо-ходит… Мо-может, что-то новое готовит?

Белендеев кивнул.

— Соскучился! Он же начинал, как физик. Один из тех, кто геостационарные спутники спасал от солнечного ветра… Но это вчерашний день. И это всё, как сказала миледи королю?!

Нехаев нерешительно помялся:

— Как-то сказал — хо-хочет что-то такое создать… Влияние космоса на сон, что ли…

Белендеев и Золотова переглянулись.

— По-моему, плешь, — сказала Елена, доставая из сумочки сигарету и закуривая от мгновенно вспыхнувшей в руке Белендеева зажигалки. — Кризис. Он выдохся.

— Ты считаешь, non perspektiva? — промычал гость. — Ну в таком случае куда еще заглянем? — Он поднял руку, чтобы разглядеть часы. — У нас в Нью-Йорке сейчас как раз десять утра.

И вдруг Нехаев заволновался. Честный малый, он решил почему-то, что эти люди недооценивают его руководителя, и заговорил, заикаясь и дергая головой:

— Но знаете, у него це-це…

— Муха цеце? — весело переспросил Белендеев и, немедленно сделав серьезную мину, посмотрел ему в глаза. — Извините, слушаю.

— У него целая тетрадка идей. Он предлагал аспирантам, в подарок отдавал… чтобы только не уходили…

— Да? — Елена рассмеялась. — Я помню, когда он еще аспирантом у Соболева был, свои идеи дарил за конфеты, а конфетами девиц угощал. И что там, в этой тетрадке? Говоришь, про влияние звезд? Нет, нам нужны гениальные идеи, котик.

— У н-него есть!

— Вряд ли, котик. В последнее время ходит бледный, жалкий.

— Он ду-думает… все время думает… Руками уши закроет и ни-ничего не слышит…

— Перегорел! — безжалостно сказала Золотова. — Оно и понятно — к тридцати трем годам уже доктор наук, профессор. Самая первая свежая песенка спета. Ах, если бы что-нибудь новенькое! Михаил Ефимович посодействовал бы тому, чтобы члены нобелевского комитета…

— Тс-с, — остановил ее Белендеев. — Решим в рабочем порядке. Так у нас раньше говорили? Да, кстати, какая у него любимая пословица? Ну, поговорка?

— По-поговорка? — недоумевал Нехаев.

— Ну, для контакта? Как пароль у преферансистов?

— Какая у него… — Вдруг лицо лаборанта просияло. — Не плю-плюй в колодец — вылетит, не поймаешь.

— Неплохо! А такой анекдот слышал? — Он снова подмигнул хозяину комнаты. — Еврей решил бежать за границу. Это еще в те годы… Сунул жену Сару в рюкзак, рюкзак на спину — и пошел. А пограничники: «Стой! Что в рюкзаке?» — «В рюкзаке посуда». Пограничник бабах сапогом по рюкзаку. А оттуда раздалось: тгам-тагагам!.. — Рассмеявшись журчащим смешком, гость протянул кулак: — Прочтете, когда мы уйдем. О кей? — И, переложив что-то измятое из кулака в руку Нехаева, вышел из комнаты. — Тгам-тагагам!..

Когда старший лаборант раскрыл свой кулак, то увидел на ладони пятидесятидолларовую бумажку. Зачем это они? Или у них так принято? Но он же ничего толком и не рассказал… Да и что он может знать про новые идеи своего руководителя?

Но Нехаев заблуждался: он много чего поведал умному и тертому заграничному гостю.

Они медленно пошли по вечернему городу — сутулая маленькая старушка и младшее ее дитя. Алексей нес над головами зонт.

Крапал крест-накрест дождь, проблескивая при свете фонарей и витрин.

— Это где мы сейчас? — спросила мать, делая вид, что озирается.

— На улице Воскресенской, — ответил сын. — Ну, бывшей Марата.

— А-а! — Старушка остановилась. — Марат, кстати, был неплохой человек.

— Постой, трамвай идет.

— Это который?

— Третий.

— Поехали на нем.

— Мама, это же по кругу, через весь город!

— Ну как хочешь, — смиренно, как всегда, согласилась мать, и Алексей подумал: «А куда торопиться?» Помог ей подняться в вагон, сели у окна, сын за спиной матери. Трамвай тронулся, в тряске и перестуках разговаривать было трудно, и они долго молчали.

— Где мы сейчас? — Он услышал наконец ее дребезжащий голос.

— Старый цирк проехали…

Мать снова затихла. Минут через десять встрепенулась:

— А памятник сохранился? — Она имела в виду памятник борцам за свободу.

— Конечно, — соврал сын.

На месте бывшего монумента из бетона, изображавшего в стиле кубизма пролетариат, разрывающий двуглавого орла, теперь стояла стеклянная свеча банк «Олимп».

— А сейчас проспект Комсомола?

— Да, мам.

Алексей подумал: «Наверно, мысленно видит весь город…» Но если мать и видела мысленно город, то скорее всего город прежних, военных лет, когда она пришла сюда голоногой бесштанной девчонкой (да, она всегда так и уточняла среди своих: бесштанной) пешком из деревни Красные Петухи. Красными Петухами деревню назвали, говорят, потому, что она постоянно горела — только отстроится, вновь горит. То ли потому, что стоит на холме и молнии ее полюбили, то ли народ такой…

Устроилась на оборонный завод, где два года ворочала тяжеленные снаряды, пока не надорвалась, — была же худющая… Назначили агитатором, так и пошла дальше по жизни — в комсомоле, в партии…

А он? Алексей Александрович вскинул глаза: вон он, на холмах, университет, похожий на горсть беспорядочно брошенных друг на друга костяшек домино. Там когда-то учился он и училась курсом старше Броня Скуратова. Вот и общежитие прилепилось сбоку, где они познакомились в одну из новогодних ночей. Алексей, как и многие студенты, проживавшие в квартирах с родителями, часто бегал туда на танцы — в общежитии кипела веселая жизнь.

Пройти в «общагу» для своих было просто — туда вел прямо со второго этажа физмата стеклянный рукав, как в иностранных аэропортах — к самолетам. Можно было постоять внутри этой горизонтальной сосульки и посмотреть на березовую рощицу внизу, на облысевшую, как Горбачев, Большую сопку вдали над ней грибы телеантенн, а сбоку, вроде гигантских санок, забытых стоймя, макушки искусственных трамплинов. Под одним из них погиб его друг Митя Дураков, именем которого Алексей назовет впоследствии своего единственного сына.