Николай Толстиков - Пожинатели плодов

После той ночки в комнатушке с зарешеченным окном пошла она по рукам. Увлекалась не только холостяжником, отбивала и мужей от законных жен. Мужички, и писаные красавцы и плохонькие, лядащие, убийственно летели к пышногрудой улыбчивой Катюхе мотыльками на огонь и, недолго потрепыхавшись, с подпаленными крылышками уползали виниться перед своими полоротыми половинами.

Катька, выжав и выпив до капельки очередного «хахиля», расставалась с ним через недельку-другую без особых сожалений, благо уже начинала погуливать с другим, а кто-нибудь третий топтался на «подхвате». От нее не убудет…

Так стали утверждать злые языки. И в родимом ли Городке появлялась Катька или шагала по улицам задымленного грязного райцентра — недобро косились и шипели на нее бабы и жадными глазами провожали ее фигуру мужики, крякая, скобля в затылках. Кое-кто, побойчей и понахрапистей, позабыв про жену и детушек, бесстыже лип к Катьке, сыпал шуточками-прибауточками, норовил шлепнуть ее по ядреному заду.

Однако, с некоторой поры руки распускать стали побаиваться…

Катька не смогла простить Славику того унижения на тюремной «свиданке», больше не наведывалась, хотя и посылал он ей жалостливые, зовущие письма. Срок у него был небольшой — для него долог, а для Катьки это время промелькнуло почти незаметно. Вторую дочку прижила и, кто отец, затруднилась бы ответить.

День настал, которого она страшилась и желала, чтоб оттянулся он как можно дольше. Возвернулся Славик. Катька, разузнав, что освободившегося муженька видели подходившим к дому, а потом еще и в пивнухе, завалившись к подруге, напилась в стельку и только уж после заявилась домой, разве что не валяясь и с размазанной по всему лицу «штукатуркой».

Она смутно помнила, что говорил, кричал Славик, провалилась вскоре в бездонную черную яму и очнулась от боли, лежа ничком на полу, полуголая, со связанными за спиной руками.

Муж расхаживал около, подпинывал ее под бока носками сапог.

— Очухалась, сука?!

Славик со злобным смешком всадил от души Катьке пинок, что она взорала и, кряхтя — откуда у слабака и силы взялись! — рывком перевернул ее на спину.

— Раскорячилась, шалава! — он сел на табуретку напротив пытавшейся подняться с пола жены и бесполезно сучившей ногами, издевательски захохотал, с презрением разглядывая Катьку, смачно харкнул на нее. — Наслушался я про тебя в пивнухе. Что с тобой, стерва, и сделать? Прикончу…

Катька, перестав двигаться, обреченно растянулась на полу, отвернув от Славика в сторону лицо, и прикрыла глаза. Будь что будет…

Славик вдруг спрыгнул с табуретки, бухнулся на колени и подполз к Катьке, сипя что-то жалостливое, мокрыми противными губами ткнулся в грудь.

— Пошутил я, Катя! На «понта» хотел тебя взять, поучить маленько. На «зоне» о тебе только и думал.

— Руки развяжи!

— Сейчас! — Славик проворно распутал жене руки.

Катька, брезгливо отстранившись от него, встала, прислонилась плечом к теплой печной кладке, принялась разминать затекшие кисти рук.

— Лучше бы ты не возвращался…

— Я?! — тонко взвизгнул Славик. — Гулять понравилось? Я тя порешу-у!

— Трус! Только с пьяными бабами и воевать! Бей!

Славик, ретиво заверещав, схватил маленький топорик для щипания лучины, но Катька — откуда и силы взялись, может, когда увидала на мгновение лица дочерей — опередила мужа, шлепнула его по лысому темечку увесистым березовым поленом. Мужичок по-заячьи вякнул и, выронив топор, затих на полу.

Катька в задумчивости подержала в руках изодранное в лохмотья платье, бросила его на тело Славика, накинула на себя кухонный халатик и пошла заявлять в милицию — человека убила.

Думала — посадят, а присудили год «принудки»…

Подъехал долгожданный автобус, пассажиры, толкая друг друга, устремились в салон поскорее занять места.

Катька пропустила всех вперед и еще стояла какое-то время, колебалась: ехать — не ехать. Но представив красивого юного мальчика, ждущего ее в Городке, усмехнулась, взбираясь в автобус: «Ничего, Екатерина Константиновна, не все, видать, еще от жизни ты взяла!»

ИЗ ЖИТИЯ ПРЕПОДОБНОГО ГРИГОРИЯ. ВЕК 15-й

Как злой недуг может изломать, изуродовать человека! К выползшему из мертвецкой кельи и распростершемуся беспомощно на снег пришлецу боялись приблизиться оставшиеся в живых иноки, крестились, шептали молитвы, воздев руки к небу. И все ж утащили, хоть и опасливо, незнакомца в тепло; страшась вида его, отпоили и откормили с ложечки.

Настал день, когда Григорий сам смог подняться со своего соломенного одра. Взяв бадейку, он побрел по воду к роднику возле монастырской стены и в натекшем озерке, прежде чем зачерпнуть воды, увидел свое отражение и с ужасом отшатнулся. Снизу глянул на него некто со страшными рубцами язв на лице, с провалившимися глазами, заострившимся носом. И опять слабость расхватила тело: Григорий, выронив бадью, чуть ли не ползком добрался до кельи.

Молчальник — братия подумывала, что все ли у него после болезни с речью ладно — он вовсе замкнулся и, кое-кто из иноков решил, что и разумом повредился. Но Григорий, что бы ни делал, пребывал постоянно в молитве. Хворь смогла исковеркать плоть, но дух в высохшем, как кость, постаревшем, поседевшем по поры чернеце ей победить не удалось.

Как-то под осень в монастыре попросил приюта небольшой отряд ратников. По измученному виду их, усталым коням можно было догадаться, что проделали они дорогу дальнюю и мчались, как от погони.

Так и оказалось. С конниками был возок, из которого бережно вынесли раненого боярина с проступившей кровью на наспех намотанных повязках.

— Костоправ есть средь вас? — спросили у монахов.

Старенький инок Арсений, утвердительно тряхнув седой бородой, потянул за рукав подрясника Григория — подможешь!

Врачевал старец раны, шепча молитвы, легкою рукою. Боярин был без памяти, стонал, бредил, а к вечеру отпоенный зельем на травах, пришел в себя, заозирался тревожно, видя подле себя людей в черных одеждах, но, заметив спокойное лицо старшего ратника, утих.

— Люди мы князя московского Василия Васильевича, — через силу, хрипя, заговорил он. — Князь Юрий Галичский Москву взял, себя заместо племянника своего — законного нашего государя вознамерился поставить. Василий наш юн да неумел, в боярах измена открылась. Сеча!.. А опосле из наших кто как ноги уносил. Мы, вот, от погони насилу отбились…

Григорий почувствовал, как зазудел, а потом и заболел старый шрам на плече от своей — русской! — стрелы; представилось, будто наяву: русичи же русичей рубят яростно на лесному волоку, а поодаль усмехаются татары…

— Я пойду к Юрию! Усовещу! — громко вырвалось у Григория.