Николай Толстиков - Пожинатели плодов

Одинцов прокрался к тому месту, долго шарил ладонями по гладко отесанной стене, пытаясь нащупать дверной проем — напрасно. Заглянул он и в незапертые комнаты — пусто, лишь кучи всякого хлама угадывались в потемках.

Флегонт уж начал прощупывать кирпичи печи, извозив руки в побелке, но забрезживший в окнах рассвет заставил его ретироваться — не увидел бы кто из жильцов.

Первой мыслью Одинцова было — шапку в охапку! — и рвануть в местный отдел НКВД, он даже предвкушал, как затаившегося злобного врага выкуривают из дома. Надо — по бревнышку хоромы раскатят, и овчарку приволокут, чтобы унюхала! Но приутих — вдруг просто померещилось, поблазнило спросонок. На смех поднимут!

— Сам все разведаю! — твердо и отважно решил Флегонт.

Варя, хлебнув чайку, собралась на работу быстро, Флегонт пошел прожать ее, оставив незапертыми дверь и окно в комнате. Свернув за угол, он вроде б как всполошенно вспомнил об этом.

— Воровать-то там нечего, — попыталась успокоить его Варя, но Одинцов с озабоченным видом поспешил обратно.

За сарайками, за высоким плотным забором да еще пригнувшись можно проскочить в дом незамеченным — Флегонт точно рассчитал. Растворив окно, он забрался внутрь комнаты и затих. Лестница, ведущая наверх, была возле стенки, так что самый тихий звук чьих-нибудь шагов по ней был бы отчетливо слышен.

Хлопали двери, топились печи. Хозяйка со своими чадами готовила еду, обряжала скотину. Долог показался Одинцову день. Флегонт уж поклевывал носом и уснул бы, но тут услышал скрип ступенек лестницы — кто-то поднимался по ней. Одинцов осторожно выглянул и, дождавшись хлопка двери наверху, взлетел по ступенькам следом. И вовремя — Гасилиха стояла к Одинцову спиной в проеме открывшейся возле печи потайной дверцы.

— Руки вверх! Не двигаться! — срывающимся фальцетом истошно взвизгнул Флегонт и, подскочив, сунул ойкнувшей хозяйке под бок ствол пистолета.

Брякнулась об пол кастрюля, раскатилась исходящая парком рассыпчатая картошка; стоявший посреди крохотной комнатушки высохший, заросший седым волосом старичок захлупал глазами, будто сова вытащенная на свет.

Бояться было нечего — руки старика пусты, в комнате он один.

Гасилиха опамятовалась, покосилась испуганно — любопытным глазом на Одинцова.

— Флегонт Иваныч, ты бы убрал наган подальше от греха. Неровен час — пульнешь! А это… свояк мой, все хотела знакомство с тобою свести, да больной он, почти не встает.

— Документики имеются? — прервал воркотню хозяйки Флегонт.

— Как же, все есть. Печник он бывший, раньше-то мастер нарасхват, а ноне… — обреченно махнула Гасилиха рукой и обратилась к старику:

— Ты бы прилег, Андреюшко, а мы вниз пойдем!

Флегонт, спрятав пистолет, по-настоящему разглядел деда, пока хозяйка усаживала того на кровать и поила из кружки остывшим чаем, присмотрелся, что пальцы у гасилихиного свояка тонкие и длинные, с бледно-матовой кожей — нет, не такие у печников, у тех раздавленные, избитые. Но пуще — в облике старика почудилось что-то знакомое.

— Не убежит никуда, песок сыплется! — решил Флегонт, но пока на всякий пожарный случай замок на дверь повесил и ключ в карман опустил. Нужно было придумать, что с дедом делать, главное вспомнить — где встречал его.

Одинцов мучительно напрягал память, перебирая увиденные ранее лица, отвечал недовольно и невпопад Варе. Несколько раз в комнату за какой-либо надобностью заходила Гасилиха, садилась напротив Флегонта и, сложив на коленях большие натруженные руки, смотрела на него настороженно и умоляюще.

И он, наконец, вспомнил! Конечно, в ту пору старик был много покрепче и побойчее, и вид у него был не как сейчас — беспомощный и жалкий, а строгий и недоступный. Это же владыка Ферапонт! Викарный архиерей из города, в котором родился Одинцов. Что в детстве запомнилось — никогда не забудется! Он тогда стоял возле собора в высоком черном клобуке и с посохом в руке!

Флегонт, ликуя, что память не дала сбоя, даже напружинился весь, готовый конвоировать старика куда надо. Все они, «духовные», враги народа, нынче по лагерям, а этот, значит, затаился под чужими документами, тоже мне хозяйкин свояк! Тут и на обещанный Клиновым рапорт начальство, пожалуй, особо смотреть не будет. Такая птичка попалась!

— Вы епископ Ферапонт? — отомкнув замок, прямо с порога громко спросил Одинцов. И был удивлен — владыка не стал запираться.

— Да, — глухо ответил он и перекрестился на «красный» угол, где перед иконами тускло мерцал огонек лампады. — Вот и мой черед настал, — владыка стал тихо произносить слова молитвы.

Флегонт подошел к окну, отдернул занавеску. Во дворе шумно боролись гасилихины пацаны, сама хозяйка, напару с дочерью снимая высохшее белье, с тревогою поглядывала на окна.

«А ведь и их тоже всех! — мелькнула мысль у Одинцова. — Укрывали…»

Владыка Ферапонт, завершив молитву, обернулся, и луч солнца из-за занавески пролился на его бескровное, с четко выделявшимися старческими коричневыми пятнами лицо, заставил затрепетать ресницы.

А Одинцов вдруг представил себе разбитое в кровь лицо того пленного «диверсанта», в смертном отчаянии обхватившего его колени… Нет, больше этого не будет!

Он подошел к архиерею и, сложив ладони, приклонив голову, попросил:

— Благословите, владыко! Мне на фронт идти.

И ощутил почти невесомую ладонь на своем затылке…

На станцию возвращался Флегонт следующим утром — кончилась побывка. Он еще не знал — не ведал, что поздним вечером того же дня, когда допрашивали диверсантов, во время бомбежки станции шальным осколком был убит лейтенант Клинов.

2.

В голубеньком домике под липами на месте Гасилихиного родового пепелища, откуда все еще в глубоком раздумье побрел, тяжело ступая, старый священник отец Флегонт, жили теперь внук хозяйки Степан и его мать.

Сыновья Гасилихи не шибко ладили промеж собой. Оба неказистые, мелковатые в кости, с ранней плешью, обличьем очень схожие и оба любившие одинаково обзывать один другого — гадким карликом, они до жути разнились характерами и поэтому, наверное, с малолетства не забирал их мир.

Степкин отец вскоре после войны семнадцатилетним пацаном загремел на срок — залез с дружками в ларек, где его и сцапала милиция; так ершистый и неприветливый, он после отсидки стал еще злей и угрюмей. Однако, это не помешало ему высватать за себя в дальней деревеньке старую деву. Дому пришел конец — молодожен раскатал его на дрова и поставил новый.

Другой же брат женихался долго, все выбирал. Нашел, наконец, себе крутобокую копалуху, и детки у них полезли, как опята весною на пень.

Обоих братьев изломал и допек до поры лес…

Степкин отец работал вальщиком в паре с соседом; вместе выпили море разливанное, спали в «тепляке» спина к спине, из одного котелка хлебали.