Уильям Голдинг - Ритуалы плавания

Только на корабле больше струн, чем на скрипке, больше, чем на лютне, больше, думается мне, чем на арфе, и под водительством ветра он оглашал воздух грозной какофонией. Сознаюсь, вскоре я был уже не против разделить общество моих спутников, но представитель церкви совсем прокис, и представитель армии тоже. Местонахождением наших дам, всех без исключения, могла быть только койка. Что до представителей флота — они, что и говорить, были буквально в своей стихии. В дождевиках, черные, с бледными — исключительно по контрасту — лицами, они беспрестанно появлялись то тут, то там и на близком расстоянии больше всего походили на скалы, через которые перекатывается прилив.

Когда свет совсем угас, я ощупью добрался до каюты и кликнул Виллера, который сразу явился на мой зов, снял с меня клеенчатое обмундирование, повесил плащ на крюк, где его, словно пьяного, тут же повело на сторону. Я попросил принести лампу, но услышал в ответ, что это «никак нельзя». Отказ рассердил меня, но Виллер дал ему весьма разумное объяснение. Лампа, сказал он, для нас опасна, потому как, если она перевернется, с нею не управиться. Однако за плату я могу получить свечу: свеча, если и упадет, сама погаснет. Но и со свечой должно принимать некоторые меры предосторожности. Кстати, Виллер сам хранит припас свечей. По-моему, возразил я, подобные предметы обыкновенно приобретают у баталера. После недолгой паузы Виллер это подтвердил. Но ему подумалось, что я не захочу иметь дело с баталером, который живет совсем отдельно и которого еще сыскать надо. Джентльмены обыкновенно обращаются не к нему, а к услужающим, каковые головой ручаются, что берут по совести и только за то, что не входит в плату за проезд. «Вы же знаете, — добавил он, — что за народ эти баталеры!» Я поддакнул, изобразив простодушие, за которым мгновенно сумел скрыть — вот видите, сэр, я уже прихожу в себя — истинное положение вещей, пересмотрев свою оценку мистера Виллера, его отеческую заботу обо мне и готовность мне служить! Про себя же решил, что впредь непременно постараюсь видеть моего услужающего шире и глубже, нежели он, по его разумению, видит меня. Итак, к тому времени, когда пробило одиннадцать — шесть склянок на морском языке, — я сидел за моей откидной доской, то бишь столом, и заполнял дневник. Какие однообразные записи — средневековый тривиум, да и только! Ни интересных происшествий, ни острых наблюдений, никаких, смею сказать, блесток ума, коими прежде всего полагаю делом своей чести и долга развлекать Вашу светлость! Правда, плавание наше только началось.

Вот миновал и третий день, а непогода разбушевалась еще пуще. Состояние нашего корабля, точнее, той его части, которая находится в моем поле зрения, невыразимо омерзительно. По палубе, даже по нашему коридору текут потоки морской и дождевой воды, а также другие вонючие жидкости, неумолимо подкатывающиеся к порогу кают — к брусу, к которому по идее должна при закрытии плотно прилегать нижняя часть двери. Ни одна из них, конечно, не пригнана. А если бы и были, легко можно себе представить, что происходило бы с нашей посудиной при перемене положения, когда она, взобравшись на гребень волны, тут же падает в пропасть. Сегодня утром я с трудом добрался до обеденного салона — где, кстати, не нашлось выпить ни капли горячего, — и мне не сразу удалось оттуда выйти. Заклинило дверь. В бешенстве тряс я ручку и тянул ее, как вдруг повис на ней: наша посудина — «она» (так, словно сварливую любовницу, мы между собой ее называем) — дала сильный крен. Это само по себе не было бы большой бедой, если бы за сим последовавшее чуть меня не убило. Дверь распахнулась, а ручка описала полукруг с радиусом равным всему дверному проему. От рокового или серьезнейшего увечья меня спас инстинкт, тот самый инстинкт, благодаря которому кошка всегда падает на лапы. И то, как дверь — сия преграда, один из предметов, без которых в жизни обойтись никак нельзя и на который я прежде обращал так мало внимания, — сначала упорно не поддавалась, а затем легко подчинилась моему желанию, показалось мне осознанной дерзостью со стороны полдюжины деревянных планок, и я готов был поверить, будто это сами лесные духи, дриады и гамадриады, обитающие в материале, из которого сооружена наша плавучая коробка, покинув свое древнее жилище, пустились по морю вместе с нами! Но нет, просто — «просто», Боже правый, что за мир! — наше доброе судно старается, по выражению Виллера, «все выдюжить, как добрый старый башмак».

Я еще стоял на четвереньках у распахнутой настежь двери, принайтованной металлическим карабином к поперечному кривому брусу, или (по Фальконеру) шпангоуту, когда через проем шагнула фигура, вызвавшая у меня приступ смеха. Это был один из наших лейтенантов; он двигался согнувшись в три погибели под острым углом к палубе — я смотрел на него с палубы, то бишь снизу вверх, — и казался мне шут шутом, и это в тот момент, несмотря на все мои ушибы, настроило меня на веселый лад. Я кое-как дополз до меньшего и, пожалуй, более укромного из двух обеденных столов — того, я имею в виду, который стоит у большого кормового окна, — и уселся снова. Все, конечно, наглухо закреплено. Надо ли описывать Вашей светлости «такелажные крепы»? Думается, не стоит. Предлагаю Вам полюбоваться тем, как Ваш покорный слуга потягивает эль в обществе этого офицера. Зовут его Камбершам, он состоит на королевской службе, и, следовательно, его надобно считать джентльменом, хотя он лакает пиво с полным пренебрежением к утонченным привычкам, какое встретишь разве только у ломового извозчика. На вид ему лет сорок, волосы у него черные, коротко подстриженные, и растут чуть ли не от самых бровей. Он был ранен и должен почитаться одним из наших героев — несмотря на отсутствие у него хороших манер. Не сомневаюсь, мы еще услышим историю его подвигов , прежде чем расстанемся! По крайней мере он стал для меня источником полезных сведений. Погоду он назвал свежей, но не очень. По его мнению, пассажиры, не покидавшие коек — тут он бросил многозначительный взгляд на меня — и закусывавшие, не покидая их, поступали мудро, ибо хирурга на борту нет, а сломанная конечность, как он выразился, задаст жизни всем. Хирурга же у нас нет потому, что, как выяснилось, любой самый никудышный костоправ зашибает не в пример больше на берегу. После этого меркантильного соображения я по-новому взглянул на профессию, которой, всегда считал, свойственна известная доля бескорыстия. Я тут же заметил, что в таком случае следует ожидать большого числа смертей, а потому хорошо, что на борту есть судовой капеллан, который сможет исполнить все требы от первой до последней. Услышав это, Камбершам поперхнулся и, оторвав губы от кружки, тоном глубокого удивления произнес: