Уильям Голдинг - Ритуалы плавания

Я был так изнурен, что, как в омут, провалился в глубокий сон, в котором меня преследовали кошмары, видения Страшного суда и преисподней. От ужаса я проснулся, хвала Всевышнему! Ибо, продлись эти кошмары чуть дольше, я мог бы повредиться рассудком.

Очнувшись, я предался молитве и молился долго. И вот теперь, вновь обретя крепость духа, я вновь углубился в раздумья.

Полагаю, что я проделал немалый путь, дабы снова стать самим собой. Я вижу ясно и без прикрас, что произошло . Сколько целительной силы в этих словах — что произошло . Расчистив подлесок — назовем это так — моих собственных переживаний, моего страха, моей брезгливости, моего негодования, я проложил тропу, по которой я пришел к способности выносить верное суждение. Я стал жертвой неприязни со стороны капитана Андерсона, которую он выказал мне при первом же нашем свидании и которая имела для меня серьезные последствия. Вчерашний фарс не мог быть разыгран без его одобрения или, по крайней мере, его молчаливого согласия. Деверель и Камбершам — его подручные. Понятно, что весь мой стыд — кроме разве чувства поруганной скромности — не имеет под собой реальных оснований и не делает чести моему умению постигать суть вещей. Что бы я ни говорил — и за то я уже просил прощения у Господа, — это не совсем то, что я чувствовал , ибо сильнее всего прочего меня беспокоило мнение обо мне здешних дам и джентльменов. Но если как следует во всем разобраться, против меня согрешили больше, чем согрешил я сам; я должен в первую очередь навести порядок в собственном доме и вновь и вновь прилежно учиться — ох, урок этот можно учить бесконечно! — учиться прощать! Разве что-нибудь, напоминаю я себе, обещано слугам Господним в сем бренном мире? И если так суждено, пусть гонения станут отныне моим уделом. Не мне одному выпал такой удел.

Я вновь отдался молитве, на сей раз со всею страстью, и с колен я поднялся — в этом у меня сомнений нет — уже иным, куда более смиренным и праведным. Разве не воспитывали меня в убеждении, что обиду, нанесенную мне , я должен принимать как знак подставить другую щеку, и никак иначе.

Но остается еще обида, нанесенная не мне самому, а через меня тому, чье имя часто бывает на устах, но редко, боюсь я, в помыслах! Настоящее оскорбление нанесено моему сану и через него — великому воинству, в коем я последний и недостойный солдат. Оскорбили не кого-нибудь, а самого моего Господина, и, хотя Он в милости своей, возможно, и даже наверное, по моему глубокому убеждению, простит обидчиков, мой долг повелевает дать им отповедь, поскольку молчаливо сносить такое недопустимо!

Не о нас, грешных, радею, Господи, — о Тебе!

Написав эти слова, я вновь уснул, на сей раз мирным сном, и когда проснулся, корабль наш легко скользил по волнам, подгоняемый несильным ветерком. Воздух, как мне показалось, стал немного прохладнее. Невольно содрогнувшись от ужаса, с которым мне не сразу удалось совладать, я вспомнил события минувшего вечера. Но затем в памяти моей с небывалой силой всплыли внутренние события, происходившие во мне, пока я с самозабвением отдавался молитве, и я встал с койки, да что там — вскочил, с радостным чувством от сознания как бы вновь открытых для себя незыблемых Великих Истин Христианской Веры! Моя утренняя молитва, как ты, должно быть, догадываешься, продолжалась дольше, много дольше обычного!

Поднявшись с колен, я подкрепился глотком живительной влаги и затем принялся еще раз тщательно бриться. Да, волосам моим сейчас так бы пригодилась твоя заботливая рука! (Впрочем, тебе не суждено прочесть эти записки! Обстоятельства складываются все более и более парадоксальным образом — не исключаю, что в какой-то момент мне придется подвергнуть цензуре все мною написанное!) Оделся я с неменьшей тщательностью — ленты, парик, шляпа. Я приказал слуге отвести меня в трюм , куда был спущен мой сундук, и после некоторых препирательств он препроводил меня в довольно мрачное и неприятное помещение где-то в чреве корабля. Там я вынул мой капюшон и ризу и, порывшись, достал лицензию, выписанную его преосвященством епископом, которую я сразу переложил в задний карман сюртука. Теперь я был во всеоружии, чтобы отстаивать — не мое , но моего Господина правое дело, я был готов без страха встретиться с кем угодно на этом корабле — как ты знаешь, однажды мне довелось повстречаться с разбойником на дороге! Коротко говоря, я решительным и твердым шагом взобрался на самый верх мостика и, пройдя в конец, поднялся еще на небольшое возвышение, или площадку, в самой задней части, то бишь на корме, где обычно маячит капитан Андерсон. Я стал и огляделся вокруг. Ветер дул в правый борт, довольно свежий ветер. Капитан Андерсон расхаживал взад и вперед. Мистер Тальбот с кем-то из джентльменов стоял у поручня — прикоснувшись к краю шляпы, он двинулся мне навстречу. Я был весьма тронут его очевидным желанием выказать мне дружеское расположение, но сейчас было не время, и я с поклоном прошел мимо него. Я пересек всю палубу и встал прямо на пути капитана Андерсона, — и только тогда снял шляпу. На сей раз он не прошел сквозь меня , по моему же собственному выражению. Он остановился, вперил в меня взгляд, открыл рот, снова закрыл его.

Ниже привожу обмен репликами, который между нами последовал.

— Капитан Андерсон, я хотел бы переговорить с вами.

Секунду-другую он медлил. Затем сказал:

— Извольте, сэр. Говорите.

Тогда я продолжал тоном спокойным и размеренным:

— Капитан Андерсон, ваши люди оскорбили мой сан. И вы тоже вместе с ними.

Гневный румянец вспыхнул на его щеках, но тут же сошел. Он вздернул подбородок, мотнув головой в мою сторону, и вновь опустил его. И, отвечая на мои слова, сказал, вернее, пробормотал себе под нос:

— Мне это известно, мистер Колли.

— Так вы признаете мое обвинение справедливым, сэр?

Он снова забормотал вполголоса:

— Все вышло случайно… недосмотрели. С вами обошлись дурно, сэр.

На это я отвечал со сдержанным спокойствием:

— Капитан Андерсон, после услышанного от вас признания вашей вины я от души прощаю вас. Однако среди участников были те, кто действовал пусть не по вашему прямому указанию, допускаю, но следуя вашему примеру, — иными словами, среди соучастников были офицеры, а не только простые матросы. И то оскорбление, которое нанесли моему сану они , самое возмутительное! Я уверен, что знаю, кто они, сэр, сколько бы они ни рядились в шутовские одежды. Не ради меня, но ради них самих они должны повиниться.

Капитан Андерсон быстро прошелся вперед и назад по палубе. Вернувшись, он остановился, сомкнув за спиной руки. Он смотрел на меня в упор сверху вниз, и я онемел от изумления: не только лицо его горело огнем, но и взгляд пылал гневом! Не странно ли? Он сам признал свою вину, но одно упоминание о подчиненных ему офицерах — и он снова впал в то состояние, которое, боюсь, вошло у него в привычку.