Томми Байер - Аквариум

В Хайльбронне я отыскал довольно комфортабельную гостиницу, где я, возможно, сумел бы выдержать пребывание в этом городе, имевшем, по-видимому, важное стратегическое значение и потому состоявшем сплошь из архитектурных уродцев, не считая нескольких церквей и старых домов. Я попросил установить в номере компьютер и запустил программу переписки в реальном времени. Экран подозрительно мерцал, но проверять контакты не хотелось. Мне не терпелось пообщаться с Джун.

Барри. Ты на месте?

Джун. Разумеется. Привет. Где ты?

Барри. В Хайльбронне. Город производит удручающее впечатление: блеклый и угрюмый, хотя вовсю светит солнце.

Джун. Побывал там?

Барри. Да. Среди могил стоял какой-то молодой человек, и я вдруг испугался, что это может быть Матиас.

Джун. Как дела?

Барри. Тебе не обидно, когда я говорю о Шейри?

Джун. За тебя. Потому что ты страдаешь. За себя — нет. Я не ревнивая. Не волнуйся.

Барри. Странное чувство оттого, что я тебя не вижу. Мне этого не хватает.

Джун. А мне не хватает твоих глаз.

Барри. Что сейчас делаешь?

Джун. Пишу. О нас.

Барри. А тебе известно, что иногда, печатая, ты трогаешь свой сосок?

Джун. Выдумываешь. Избыток воображения.

Барри. Да нет, я видел своими глазами. Возможно, погрузившись в свои мысли, ты даже ничего не чувствуешь. Некоторые наматывают волосы себе на палец, неосознанно. Например, моя сестра.

Джун. Если ты не фантазируешь, должна признаться, что для меня это новость.

Барри. Забавно. Сейчас, когда я не могу встать и посмотреть на тебя, кажется, будто я тебя выдумал.

Джун. Значит, я тоже тебя выдумала.

Барри. И?..

Джун. У обоих получилось.

Барри. Мило. Смеюсь.

Джун. А я усмехаюсь.

Мне не хотелось прерывать беседу, но я не знал, что писать дальше. Я как-то оробел. Джун нарушила молчание.

Джун. Когда снова туда поедешь?

Барри. Скоро, примерно через часок. Нужно набраться мужества.

Джун. Я думаю о тебе. Все время.

Барри. А я это чувствую?

Джун. Тебе лучше знать.

Барри. Пожалуй.

Джун. Когда вернешься?

Барри. Послезавтра.

Джун. Звонит массажист. Мурлыкаю, предвкушая удовольствие.

Барри. До скорого. Может, вечерком напишу.

Джун. Пока.

Некоторое время еще я лазил по Сети в поисках сайтов, посвященных этим местам, — Виддерну, Хайльбронну и Мекмюлю, но ничего интереснее адресов средних школ, рекламы и информации для туристов мне на глаза не попалось. Потом открыл свой ящик электронной почты.

Меня ждало письмо от Карела. Он писал, что на следующий день вечером, в хорошем настроении и нарядившись в лучший костюм, я должен приехать в «Лобби», чтобы оказать ему моральную поддержку. Конечно, бар будет полон и так, если придут все, кто собирался, но на всякий случай он повесил пару рекламных плакатов и дал объявление в «Берлинер цайтунг». «Никаких отговорок, ты нужен мне. Карел», — заканчивалось письмо.

Он хорошо меня знал. Отговорка у меня была. Мне хотелось заехать в Тюбинген и поблагодарить врача, который быстро и хорошо меня прооперировал. Ну хоть бутылку преподнести ему, что ли. Я решил это сделать еще много месяцев назад, а сейчас как раз подвернулась возможность. К Карелу-то в бар всегда успею попасть.

Наверное, это и вправду был Матиас. Могила Шейри находилась как раз там, где я его видел. Среди разноцветных анютиных глазок бронзовая плита, на которой написано:

Сандра Штейле

19 апреля 1971–17 сентября 1999

А в самом углу — маленький розовый куст. Я вырвал куст с корнем.

На его месте осталась ямка — темное пятно на ярком фоне. Нужно было чем-то его закрыть. Я огляделся в поисках кладбищенской цветочной лавки. Но ее не было, только часовня с пристроенным сарайчиком для инвентаря.

Я посидел немного возле могилы, пытаясь представить, что вот здесь, прямо подо мной, на двухметровой глубине, лежат останки Шейри. То, чего я касался и что желал, как раз сейчас претерпевает процесс разложения, который продлится еще не один год. Органическая масса в тошнотворном состоянии. И я не отгонял эти мысли, а, напротив, призывал. Держался за них так, словно они могли защитить меня, заглушить что-то, чего я не хотел слышать. Не могу вынести. Казалось, вот-вот хлынут слезы, но их не было.

Потом я опустился на колени прямо на посыпанную гравием дорожку и почувствовал, что от одного вида голой земли среди бесстрастно-невозмутимых анютиных глазок меня мутит. Придется ехать в город и искать цветочный магазин, чтобы заделать ямку. Это стало вдруг самым главным. Потом мне, возможно, удастся все же поговорить с Шейри, рассказать, что я приехал сюда на «белом коне», дабы избавить ее могилу от дара убийцы, пообещать, что поеду во Флоренцию — в память о ней, не объясняя, зачем я приехал на самом деле: попрощаться или поклясться в вечной верности.

Я донес вырванный розовый куст до ближайшей помойки и с наслаждением швырнул его на кучу увядших букетов и прелой зелени.

Вскоре я вернулся на кладбище с коробкой, набитой кустиками желтых анютиных глазок. Никакого цветочного сумбура. Руками выкопал ямки, поскольку не догадался купить подходящий инструмент. Оставалось надеяться, что я все делаю правильно, ведь я понятия не имел, на каком расстоянии друг от друга и на какой глубине следует их сажать, равно как и сколько земли сыпать сверху на корни. Дыра почти затянулась, постепенно превращаясь в желтое пятно, когда я услышал женский голос:

— Что вы здесь делаете?

Обращались явно ко мне, потому что никого другого поблизости не было. Я увидел мать Шейри.

Приложив ладонь ко лбу поверх глаз, чтобы защититься от солнца, она внимательно смотрела на меня, остановившись метрах в двадцати.

— Это вы? Барри из Берлина?

— Да! — гаркнул я, вставая во весь рост.

Мне стало страшно. Я подумал, что она надает мне пощечин или закричит: «Лучше бы вы никогда не приезжали сюда!» Мать Шейри имела право. Я стоял с черными от земли руками и испачканными коленками, не произнося ни слова. Вдруг женщина повернулась и зашагала прочь, к выходу. Но через несколько шагов вновь изменила направление и двинулась ко мне. Она шла так быстро, что у меня не осталось времени на размышления.

Остановившись прямо передо мной, она посмотрела мне в глаза. Я затараторил без остановки, объясняя, что этот негодяй посадил на могиле розовый куст, мне пришлось выдернуть его и засадить дыру анютиными глазками, хотя я понятия не имею, как их следует сажать, ибо никогда не занимался садоводством, но я, мол, старался изо всех сил и надеюсь, что цветы приживутся. Я говорил и говорил, а мать Шейри молча смотрела на меня.

— Не хочу вас здесь видеть, — произнесла она, по-прежнему не сводя с меня глаз, когда я закончил свою тираду.