Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

— Мои оладьи да чтобы не нравились! Сколько было масла, все до капельки…

— Я не про оладьи, а про папашу… Как тебе Лейшис?

— Лейшис? А при чем тут он? Я тебе про барышню, про Сонату.

— А я тебе про папашу, — усмехнулся Ауримас. — Тебе нравятся толстые, знаю… Я бы на твоем месте постарался для такого гостя… При шляпе как-никак… Другого такого во всем Каунасе не сыщешь… Конечно, Гаучас может обидеться…

— И дурень же ты, Ауримас! Олух царя небесного! — бабка даже ногой притопнула. — Я тебе дело говорю, а ты… А за меня не беспокойся, о себе я позабочусь, тебя не спрошусь. А пока — шагом марш за щепками, чай вскипятим. Вода в Немане, слава богу, покамест без карточек…

Со всех ног бросился он во двор; он был рад, что прекратился этот тягостный разговор — и о матери, и о Сонате — особенно о Сонате; нагрянула! Пожаловала, дамочка, на розыски да папашу прихватила для смелости; зачем все это? Странно, что вчера, в университете, она ни словом не обмолвилась о своем посещении, будто это ее личное дело; Марго помешала? Или Даубарас? А вдруг они обе — Соната и бабушка, старая и молодая, — решили действовать заодно? Это было бы вовсе скверно, подумал Ауримас, такой священный союз, что остается только ноги уносить… Ну, а пока…

Он подмигнул — тому, другому Ауримасу, который спешил управиться со щепками, торопливо глотал чай и с нетерпением дожидался, когда бабушка выйдет из комнаты, — чтобы можно было снова взяться за авторучку; он уже видел на столе аккуратную стопку добротной «министерской» бумаги — надо полагать, ее опять доставил Гаучас; ура заботливому соседу! А если Вимбутас считает, что… и если этот самый Шапкус, доцент кислых щей…

Ауримас сел за стол и придвинул к себе бумагу; перо как бы само по себе побежало по листу, будто стосковавшийся по раздолью конь; Соната Соната Соната — шелестело под пальцами, изящная ручка, золотое перо, иридиевый наконечник; приходила Соната — зачем — — Больше он ни о чем не думал — даже о сне, который, казалось бы, должен валить с ног. Соната — электричество — счет; беги отсюда, юноша, — выводило перо — вовсе не то, чего хотелось ему, Ауримасу; он по-прежнему был опустошен и сух, как колодец жарким летом, и все еще не мог опомниться после минувшей ночи и всей этой недели; солдату жаль снов… Одних лишь снов, думал он, без всякой надобности изводя великолепную «министерскую» бумагу; одни лишь сны нужны и ему, тому Ауримасу; сны и мечты; а голова склонялась все ниже над столом, никла, утыкалась в бумаги; перо чертило размашистые, изогнутые линии, причудливые цветы, над которыми реяло слово: Соната; Ауримасу в день рождения — Соната; кто-то заглянул в дверь — как будто тот, другой Ауримас; на редкость изможденный и угрюмый; беги отсюда, братец, беги — Старик, мучительно знакомый и в то же время такой чужой, — если еще можешь, беги; не могу; почему; мне нужны сны; сны; вы слышите, люди добрые, сны ему подавай — лишь тот, кому достанется — —

Вошел, и дух захватило; дух захватило от гомона, что стоял в длинной комнате с двойной двустворчатой дверью; в глубине комнаты стоял старинный облупленный столик красного дерева; скрипел даже сам по себе, без чьего-либо прикосновения. И пол ветхий — давно не вощенный, но некогда великолепный паркет (Ауримас сразу подметил); при каждом шаге планки хлопали, как разболтавшиеся басы старого ксилофона, а стулья — можно было подумать, они собраны со всего Каунаса, настолько они были пестрыми и разнокалиберными: черные и вишневые, широкие и совсем узкие, с высокими и короткими спинками, с подлокотниками и без; и на этих стульях сидели со значительным выражением лица юноши в длинных мешковатых пиджаках или в толстых вязаных свитерах домашней шерсти; было тут и несколько девиц, весьма рассеянно озиравшихся по сторонам; все из одного общежития, мелькнуло у Ауримаса, да еще и причесаться не успели.

Мике не лгал — Грикштас действительно находился здесь, у самой двери; с неуклюже выставленной вперед больной ногой и пристроенной рядом со стулом палкой он напоминал путника, присевшего отдохнуть; Ауримас поспешил отвести глаза. Ему уже ничего не хотелось, и он подумал, что напрасно сюда пришел; беги отсюда, юноша, — мелькнуло в голове, эти слова, он чувствовал, засели в нем с того самого вечера; бежать? куда? Вот сидит Грикштас, и ты не хочешь видеть его — почему? ни его, ни Шапкуса, никого — ведь и Шапкус торчит где-нибудь здесь, поблизости — с точки зрения имманентной теории, уважаемые; и Шапкус, и Матуйза, и Страздаускас — все светила; да, маститых тут, пожалуй, даже больше — лысых и седовласых, — да, их больше, чем молодых, хотя тебе-то все равно — беги отсюда, юноша; не побегу; тогда садись, не закрывай перспективу; какую; обожаю, знаете ли, в воскресный день поглазеть в окно; там улыбаются — кто? там поправляют волосы — пальцами, не расческой; садитесь, садитесь же, не стойте столбами; беги… Silentium, коллеги, тишина, сейчас наш новый друг прочтет свою новеллу, честь имею сообщить собравшимся…

Ауримас оглянулся, словно ища поддержки, и опять увидел Грикштаса, с вытянутой вперед ногой-протезом; взгляд редактора был устремлен в потолок, будто там что-нибудь написано, — знакомый взгляд; губы едва заметно шевелились. И помещение шевелилось, мельтешили лица, хотя глаза — любопытные, блестящие, полные ожидания, — наведены на Глуосниса, такого-сякого, на него одного, стулья дружно скрипнули; Ауримас достал написанное.

Видимо, он волновался, этот новенький, так как листочки свои доставал очень уж суетливо, второпях выдирал из-за пазухи, будто они приросли; один лист соскользнул на пол — плавно лег, прежде чем он успел подойти к столику красного дерева и прежде чем столик заскрипел; девушка, поправлявшая пятерней волосы, наклонилась, подобрала листок у себя под ногами, протянула ему и, не таясь, окатила его взглядом, как водой; ему стало стыдно. И не оттого, что уронил листок, а оттого, что прежде чем подать листок ему, девушка (крупная и широколицая) подняла этот узкий и длинный обрезок над головой и помахала им; то была страница, разрезанная вдоль пополам: так нарезал гербовые прошения Казис Даубарас в те стародавние времена, когда они только познакомились (он уверял, что это модно), но сейчас небось никто уже так не делал, в том числе и сам Даубарас; у Ауримаса упало сердце.

Не стоило, право, не стоило сюда ходить: встречают как в цирке — только и ждут, когда начнешь глотать лезвия; эх, не до цирка ему сейчас… Право, дружище, некогда, смотри, сколько глаз, отравленных любопытством стрел, вот-вот вонзятся в тебя; сколько ушей — бездонных мешков — ловят каждый звук, ждут не дождутся, чтобы это разузнать да другим передать, а сколько ртов готово разверзнуться, чтобы разнести тебя на все корки — едва лишь закончишь чтение; подкашиваются ноги, деревенеет язык, в горле пересохло, жжет, столик дрожит без всякого к нему прикосновения; а он, Ауримас, стоит один против всех, стоит целую вечность — как изваяние, как знак вопроса, неподвижный, как соляной столб, и в то же время готовый взорваться — от неимоверного жара, который сжигает, испепеляет его всего, стоит возмущенный и вместе с тем перепуганный, растревоженный до малейшей своей клетки, стоит и мнет в руках листочки — так по-дурацки разрезанные — мнет, мнет… Пора начинать… Он набрал полные легкие воздуха и шумно выдохнул — получилось театрально и напыщенно, а главное — все это было, сотни раз было — заблестели оживленно глаза, эти стрелы, копья, приготовились к атаке; листки зашуршали громче, выдавая полное замешательство их обладателя; кровь прилила к лицу — ах, этот румянец новичков, в глазах зарябило; это был предел. Беги отсюда, юноша, расслышал он и еще раз огляделся по сторонам, словно перед восхождением на эшафот; а, они еще здесь? Все ждут еще? А если ждут, значит, ничто его уже не спасет…