Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

— Ах, тогда…

— И тогда, Мета, и в другой раз… Всегда…

— Аурис, я не совсем…

— А я — совсем, ясно? Я всегда и совсем. И давно. Всегда, совсем и давно.

Тогда, в дождь — услышал я и удивился, что Мета не шелохнулась, — лишь глядела на меня своими темными, блестящими глазами и чего-то ждала — чего-то безмерно важного… Но я не хотел говорить; я пел. Пел беззвучно, затаенно, едва шевеля губами, — а то и вовсе без слов, хотя сейчас они были и важны, и нужны; тогда, в дождь… Она одна лишь, эта моя песнь, была в тот час нужной и важной для меня, она сама рвалась из груди, сами, никому не подвластные, лились слова — беспорядочные, тупые и банальные, но для меня — вы слышите, для меня! — это главное, незаменимые и совершенно необходимые, тогда, в дождь; как знать, когда и где мы теряем самое сущее; и когда обретаем, Мета; обретаем? Вот-вот, обретаем — когда уже кажется, что потеряно все — когда льет дождь, а иногда — и в ясный солнечный день; что касается меня, Мета, то я — осенью…

Осенью, осенью — в дождь — звучала в ушах мелодия — чем-то неуловимым похожая на ту, из «Однажды весной», а чем-то не похожая ни на что — МОЯ МЕЛОДИЯ — перекрывающая все остальные звуки — во мне и вне меня; а то и вовсе ни на что на свете не похожая, нигде и никому не известная, но до умопомрачения знакомая и своя; МОЯ; тогда пришла она… тогда она сказала… люблю тебя — —

Какой вздор! — я спрятал глаза, уставился себе под ноги, не на Мету; боже мой — какая все это ерунда; какая пустота и пошлятина… тогда… эх! Душевный асфальт, Ауримас; неужели со всеми бывает такое?

И я снова обрадовался, сообразив, что Мета ничего не слышала — то-то было бы смеху; после того, как она видела меня голым; не могла слышать, ведь я и пел и в то же время не пел, ведь я пел беззвучно для себя одного; МОЯ; она ничего не поняла и отвернулась…

Но она была здесь, рядом; безотчетно Ауримас простер к ней руку; ах!

Она и впрямь вздрогнула, Мета Вайсвидайте — словно рыбина, которой в воде коснулись чьи-то пальцы; вздрогнула, ахнула и полными изумления умными глазами указала на идущих впереди Мике с Марго; ее ладонь была холодной. И неприятно сухой, негибкой, хотя Ауримас и пожал ее; неужели у рыбы нет сердца?

— Не надо, Ауримас, — сказала она, и он понял, что Мета в самом деле не слышала, как он пел; он и сам об этом позабыл — как быстро; понял, устыдился и выпустил ее руку. — Мы с тобой еще так мало разговаривали.

— Мало? — он помрачнел; стало жаль песни. — А к чему все слова, если само сердце…

— Сердце… — она вздохнула. — Сердце, Ауримас, слепо… Чаще всего оно и само не знает, чего ищет… Да и найти ему, бедному, удается не так уж много…

— А откуда ты знаешь?

— Женщины все знают, Ауримас. Старые, хитрые женщины.

— То старые! А ты, Мета… Нет, это глупости!

— Умности, — она улыбнулась, опять-таки печально. — Ты даже понятия не имеешь, какие это умности, когда женщины…

— Нет такого слова — умности! — отмахнулся он. — Нет, даже слова такого не существует.

— Многого в этом мире не существует, Ауримас, — Мета покачала головой, как-то очень серьезно. — И многое, честно говоря, не нужно…

— Мне — нужно… Я хочу, и мне нужно…

— Не нужно и тебе, Аурис… А то, что нужно, — того чаще всего не добыть… Да ты только посмотри! Смотри! Смотри!

Она замолчала и впилась взглядом в дерево неподалеку — что-то там разглядела; Ауримас перехватил ее взгляд. А-а! — полное разочарование (а чего ожидал?) — ну, птица, птица как птица; цепляясь коготками за блестящую, гладкую наледь, вверх по стволу скользила черно-желтая птица; ей приходилось туго, поскольку кора оледенела и карабкаться наверх было тяжело, птица то и дело съезжала вниз; она верещала, попискивала, раздраженно хлопала желтыми крыльями по обледеневшей коре, словно та была виной ее неудачи; птаха устала, выбилась из сил, но упрямо цеплялась когтями за мерзлый ствол, царапала ледяную корку, долбила ее клювом и карабкалась все выше и выше — нимало не подозревая, что куда проще было бы вспорхнуть и подлететь к макушке; легче и быстрее; но эта желто-черная птица, очевидно, полагалась лишь на собственные когти; и, разумеется, на долбежную силу клюва; и все это, очевидно, имело для нее некий определенный смысл; а впрочем — разве птица ищет смысла? (Ауримас горько улыбнулся); шуршал иней.

Вдруг он вспомнил о Грикштасе — —

— Глуоснис, ау! За тобой не поспеть!

Ауримас вгляделся в человека.

— Не поспеть за тобой, Глуоснис.

— Я жду, товарищ редактор.

Когда это? Вчера? Позавчера? На прошлой неделе? Не важно. Птаха карабкается по дереву упрямо и без всякого смысла, точно, как я, Мике или Грикштас; возможно, один лишь Даубарас из всех нас…

— Пешком?

— Как и вы, товарищ редактор…

— Мне ближе. К тому же шофер подхватил где-то грипп… Думаешь, стал бы я ездить, если бы… — он бухнул палкой себя по ноге; гулко отозвалось дерево.

Ауримас помрачнел.

— У меня не звенит, — сказал он и потер себе грудь. — У меня похрипывает. Особенно к дождю.

— И что же за причина?

— Может статься, война…

— Может статься? — Грикштас хмуро покосился на него; ирония пришлась редактору не по душе.

— А вдруг и не война?.. — Грикштас окинул Ауримаса взглядом; сегодня он был несколько иным, чем обычно, более бодрым; а может, Ауримасу только показалось, что иным, — нечастые их разговоры до сих пор касались лишь редакционных да университетских дел, особенно если в кабинете находилась и Мета (заглядывала она частенько); но сегодня Грикштас определенно хотел поговорить начистоту, и, видимо, этого ему сильно не хватало там, в редакции; узкие, посиневшие губы подрагивали, а карие и живые, хотя и запавшие глазки, казалось, клещами схватывали взгляд собеседника. — Эх! Коли уж угодил в воду… сухим выйти не мечтай…

Ауримас опустил глаза.

Начинается, подумал он. Грикштас не станет стесняться. Выложит все как есть. Молчал, молчал, а потом… Говори. Говори. Смотри ему в глаза, Ауримас, прямо, мужественно. Если ты мужчина. Если хочешь быть мужчиной. Если…

Было или не было, было или не было… Да что тут гадать — было! Да еще как было, если по сей день еще…

Jedem das Seine… Ответственность. Дом… Часть этого набора слов Грикштас уже произнес, остальные доскажет. Обязательно. Во что бы то ни стало. А то, что он оплеван…

Погоди, вдруг сами собой сжались кулаки; а вдруг это все неправда? Будто ты там, ночью… Студеная, гнусная зловонная жижа и дождь, острым щебнем хлынувший с темного, асфальтового неба. Неправда? Эти вот слова Грикштаса — неправда? Ответственность, долг… Правда. Как и то, что ты здесь. Что ты жив. Что разговариваешь с Грикштасом. Что они сцапали тебя как раз в тот миг, когда… Ты уже не хотел? Уже сожалел? Поскользнулся? А кто об этом знает? Кто поверит?.. Правда всего одна, Глуоснис, — ты жив. Ты здесь… И потому молчи. И принимай всю вину — целиком — на себя. Конечно, всю, конечно, целиком, и конечно — на себя. Правда одна — как человек. Как жизнь. Один человек, одна правда, одна жизнь — ясно? Неужели нет? Тогда не говори, молчи. Молчи, когда говорит старший. Когда равный. И даже когда младший — ибо это правда. И молчи, молчи, молчи. Как камень, как земля, как река… Будто вытащенный из воды, Глуоснис; ты выглядишь так, будто тебя вытащили из реки. Из реки? И они… и Мике… и Грикштас… и… И все из реки, что ли? И ты, Ийя. И ты. И если бы ты не сбежала с Алибеком… с этим тульским самоваром… Значит — из реки? Из реки, Ауримас, помолчи. Уж лучше ты помолчи, если… Или ты хочешь благодарности?