Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Нет, нет, что вы! Пусть он говорит, что хочет, этот человек. Пусть говорит Грикштас. Без намеков. Напрямик. Если это удар, то пусть прямо в лицо. В глаза. Надо смотреть в глаза. И я буду смотреть.

Он действительно посмотрел прямо в глаза Грикштасу.

— Совесть мучает? — спросил он, сдвигая брови; улыбаться было вроде бы нечему. — Что подобрали… такого — утопленника… А вы знаете… денег я не взял… не поехал…

— Что за деньги?

— Ну, те… Юозайтис предлагал мне приехать, но я…

— Что еще за деньги, спрашивают тебя…

— Премия… Пусть подавятся… ну и…

— Дурак, — проворчал Грикштас.

— Вы про Юозайтиса?

— Да при чем тут твой Юозайтис… Юозайтис, милок, фигура, и, если бы ты с ним поговорил по-человечески…

— С кем?

— С Юозайтисом, с кем еще! С редактором Юозайтисом. Он не какой-нибудь формалист, уж я-то знаю. И если бы ты с ним переговорил… тогда бы и Питлюс, злосчастный его Питлюс… по-моему…

— Прошу вас, не надо!.. Поговорить! По-человечески! Да чего ради? Ради денег? И на что мне эти деньги, если… Если такой финал… встреча и проводы… да пусть их…

— Речь идет не только о деньгах…

— О чем угодно! Не хочу я с ними говорить — ни о чем! Ни о чем на свете. Хватит с меня!

— С кем это — с ними?

— С редакторами, разумеется. Со всеми редакторами.

— Дурак, — сказал Грикштас.

И поджал губы — плотно, будто подавляя нечто — бранное слово или какой-нибудь возглас; да уж, по головке не погладит; потом вдруг с силой, резко оттолкнулся своей суковатой палкой, энергично, как лыжник для прыжка с трамплина, — и стук-постук — заковылял по лестнице вниз — а ведь при одной лишь здоровой ноге…

Ауримас не бросился вдогонку. Что-то здесь было неладно, что-то не так, как положено, но бежать следом?.. Внутри у него все кипело и клокотало, точно там орудовала целая дюжина адовых приспешников со всеми присущими атрибутами — раскаленными сковородами, горящей смолой, — да к тому же изрыгающая отборные, последние ругательства; надо было что-то предпринимать. Что-то говорить, чтобы утихомирился не только Грикштас, проковылявший вниз по лестнице, но и вся нечистая сила, что буйствует у него в груди; надо было решиться.

— Почему вы так? — крикнул он неожиданно злобно, заметив, что Грикштас задыхается — присев на камень, хватает ртом воздух внизу лестницы; кепка подпрыгивала у него на голове. — За что вы меня… таким словом…

— Хочешь, чтобы я сказал за что? — Грикштас рукавом отер пот со лба; лицо пылало. — Могу сказать.

— Скажите.

— Скажу: потому что это недостойно пули, которая прошила тебе легкие. Недостойно Орловщины. И Гаучаса, которого я, к сожалению, не знал. Вот почему.

— Что недостойно?

— Все твои выкрутасы… плюхаться в воду… Жизнь, творчество всегда битва, мой милый, а вода… Сдача в плен. Поднятые руки, Глуоснис. Вот почему.

Он еще что-то говорил — малорослый, лысый человек, скорчившийся на студеном парапете, он кричал, и его сплющенная кепка подскакивала на макушке, ерзала над свалявшимися в грузный пласт волосами; но Ауримас мало что разбирал. В нем бушевала какая-то нечистая сила; кипящей смолой обжигало грудь, острые копыта били по легким, сердцу, стучало в висках, там, внутри у него, стоял вой, ор, гам и грохот, не позволявший собраться с мыслями и высказать Грикштасу то, что было необходимо; как быть, если нет слов? Если все они уже произнесены?

«Если уж мы за что-нибудь…»

Нет, нет! Взять и уйти прочь может каждый, а взглянуть в глаза… Даже в тот миг, когда буйствует, душит дьявольская орда, когда кажется, что нет сил не только глядеть, но и попросту приподнять тяжелые веки, когда… Когда он, прежний Ауримас, выбирается из того угла и — о, будь он проклят! — скалит зубы, хватается за живот и покатывается от хохота над моей слабостью, над моим позором, — давно не видел его таким наглым; ага, тычет пальцем, разве не говорил я тебе; писатель называется! И если мало тебе той ночи, если тебе угодно, чтобы она не кончалась всю твою жизнь, если…

— А вы? — исторг я; голос мой дрожал. — Что бы вы сделали? Если бы с вами так же, как со мной… если бы…

— Я? Я? — Грикштас дернул больной ногой; скрипнул протез. — Что бы сделал я? Дал бы по морде, может быть. Но не тем, кто писал на тебя анонимки и статьи, а тебе.

— Вы можете это сделать.

— Могу.

— Так дайте же! Дайте!

— Не стоит, — Грикштас вяло махнул рукой. — Но ты еще вспомнишь этот разговор, я знаю.

Кровь бросилась мне в лицо, будто резануло порывом ветра, но я закусил губу, вместе со слюной проглотил свое раздражение, совладал с собой и не нагрубил Грикштасу; а ведь мог — честное слово, мог; и еще как!.. Еще чуть-чуть, и…

— Да! Хорошо вам… — с усилием вымолвил я и отвернулся. — Легко тому, кто всегда прав…

— Всегда? — Он удивленно посмотрел на меня.

— А разве нет? Уже само ваше положение… должность и вес создают ту иллюзию абсолютной правоты, без которой вы, может быть, вовсе…

— Интересно, — Грикштас склонил голову набок. — Оч-чень интересно.

— Ничего тут особенного нет, — ответил я. — Но знайте; это только обман, только иллюзия, ибо всегда найдется тот, кто еще более прав. Да хотя бы и Даубарас.

— Даубарас? Но, мил человек, при чем здесь Даубарас? Мы с тобой тут, кажется, одни, ну и…

— Ладно, не в этом дело! Я хотел сказать, что полностью правых и непогрешимых нет нигде и никогда.

— Никогда? А Чепонис? Мельникайте? А миллионы других, чьих зачастую даже имен… О чем ты говоришь?! Подумай, что ты несешь, человек! Если нет правых, то выходит, нет и заблуждающихся. Нет подлецов. Все одинаково хороши, да? И прекрасны. А мне Гитлер отвратителен! И Франко! И Чан Кай-Шишка!

— Ну, так можно далеко зайти, — протянул я. — О таких высоких материях я сейчас не говорю. В данный момент. Но знаю, что не один лишь я, простофиля Глуоснис, был, есть и буду неправым, а, думается, и вы тоже… такой умудренный и видавший виды редактор…

— Я? Я?.. О чем ты? — Грикштас тряхнул головой.

— Разумеется, о себе… о таком-сяком… гм… Впрочем, если я вам чем-либо мешаю… то есть если мое присутствие бросает тень… на ваше доброе имя… или на чье-нибудь еще… могу хоть сейчас… хоть в сей момент…

Дурак! Дурак! — снова услышал я и снова закусил губу — теперь уже до крови; это он — прежний Ауримас вдруг заговорил во мне — не иначе; он метался, норовя вырваться из моей груди — точно тигр из объятой пламенем клетки; дурак, губишь себя самого! И так легко! Но я уже не мог остановиться.

— Молчи! — Грикштас в бешенстве вскочил на ноги и — этого я никак не ожидал от него — замахнулся палкой — своей неизменной палкой какого-то узловатого дерева, с резиновым набалдашником. — Молчи, понял? — он стукнул о камень. — И больше чтоб у меня ни слова! Ни слова об этом! Ни полслова, олух!