Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

— Мике, — сказал я и услышал, как мой хриплый голос дрогнул. — Если ты еще хоть слово о ней… хоть одно словечко… точно о какой-нибудь… вот этот огурец, учти…

Кулака моего он, понятно, разглядеть не мог, хотя и ответил не сразу — сначала открыл окно и выкинул окурок; дужкой метнулись искры.

— Знаю, — сказал он. — Марго проболталась.

— Марго?

— Они подруги.

— Ну и что же?

— Поцапались они из-за тебя. Не то сейчас, не то раньше.

— Из-за меня?

— Ну да: Марго тебе симпатизирует.

— Мне? Вот так новость!

— Не так чтобы очень веселая, — Мике хмыкнул в кулак. — Ты, как я вижу, еще зеленей зеленого… Не то рассуждал бы умнее… Если две такие кошки сцепятся — крыша обвалится! Ого! Попадись им в лапки этакий мышонок с Крантялиса…

— У тебя в голове помутилось! — воскликнул я. — Завтра же беги в поликлинику. Только прямо с утра, поспеши! Не то от чрезмерного усердия в чужих делах, глядишь, и погибнет столь нужный нашему народу талант, мастер эпической прозы…

— Ишь ты! — Гарункштис в темноте блеснул зубами; потом что-то невнятно промычал. — Выходит, и на рабфаке кое-чему учат. Пора, наверное, и мне переменить мнение об этом учебном заведении…

— Повторяю: не опоздай! — буркнул я и сплюнул в то же открытое окно, куда Гарункштис выкинул окурок; тот еще дымился на дорожке, а Мике уже раскуривал следующую сигарету.

— Да ты не ершись, тоже мне, — примирительно заговорил он. — Я тебе как мужчина мужчине. Как друг. Но раз уж ты…

— Да что я? Упомянул о Мете… и о редакторе… но вовсе не потому, что мне все это легко…

— А мне, по-твоему, легко? Черта с два. Вот хотя бы сегодня, когда… да стоит ли с тобой…

— Говори, говори.

— Что говорить?

— Договаривай, что начал.

— Что начал, то и кончил, Ауримас. Словом, трудно не трудно, а если надо… если во что бы то ни стало надо…

Он собирался еще что-то сказать, но я не поддержал разговор, и он отвернулся к окну, громко пыхнул сигаретой; я разделся.

— Ложился бы и ты, — предложил я, забираясь под одеяло. — Или пойдешь стучаться к Марго? Желать ей спокойных снов?

— Думаешь, стоит? А если она поджидает совсем другого? Которого видит чаще и, понятное дело, вблизи…

— Дурак! Всюду тебе мерещится март… коты да кошки…

Я лег и еще отвернулся к стене, давая понять, что больше нам говорить как будто не о чем; кто тебе стелет постель — уж не Марго ли, вспомнились слова Сонаты, но они представились мне нереальными, будто произнесенными в сновидении, которое я когда-то увидел; но перед глазами у меня стояла Мета, хотя голос был голосом Сонаты — а может, Старика: ибо тот, кому достанется — что? — перо синей птицы; все голоса уходили во тьму и копошились там — то выступая из мрака, то снова погружаясь во тьму — как и мое сознание; вертелись и переплетались между собой одни и те же, старые и какие-то совсем новые картины, хотя там и не было меня; гудели трубы, стучали капли — где-то очень высоко, хотя я и не видел где; что-то гремело — далеко, в прошлом; тогда, в дождь, — зудела в ушах мелодия, желтая, точно сон, который мне снился; постель, я, скорчившийся мальчишка, — тот самый, тот, голубоглазый; он зажмурился, и не видно, какого цвета у него глаза; рот полуоткрыт — точно сон сморил его на полуслове; откуда он здесь? Оттуда, откуда все: из прошлого, — шепчет кто-то невидимый; или из этой ночи, из действительности; как две капли воды похожей на сон — не все ли равно; все равно — когда гудят, завывают трубы, когда стучат крупные, набрякшие капли, все едино, когда… О, да не щиплись ты! — выкрикиваю я вдруг и просыпаюсь; не щиплись, дурак! Но, может, я только думаю, что просыпаюсь, потому что щиплю себя в бедро я сам — и мне ничуть не больно; чую запах табака, чихаю; вроде бы зябко мне, познабливает; вытягиваю руку… И вдруг отдергиваю ее, точно обжегшись, хотя и тянулся-то всего лишь к одеялу; натыкаюсь на что-то чужое и холодное… Это Старик, Старик, Старик!.. И тут я вижу Мету.

Она, она — моя Мета — лежит между мной и мальчиком, который по-прежнему спит, безмятежно склонившись головой на обнаженное плечо Меты, щекой по-детски приникнув к ее легким, душистым волосам; защипало ноздри. И я — господи, и я тоже! — ощущаю тепло своим боком, непривычное и трепетное тепло, которого я ждал, по которому тосковал и которого боялся (да, боялся); и я — о, и я тоже! — чувствую ее плечо, тоже обнаженное, гладкое и ароматное и чуть подрагивающее, манящее прильнуть к нему щекой или даже губами; о, как мне хочется поцеловать это нагое плечико Меты, белеющее прямо перед моим лицом, как хочется обнять ее! Я, кажется, имею право — обнять Мету, подумал я, она сама дала мне это право — тогда, в дождь — а то и раньше; чем я хуже других, хуже всех? И я, Глуоснис с Крантялиса, имею, черт подери, это право — обнять свою Мету, положить ладонь под ее нагие плечи, приподнять их и вновь окунуть в мягкую пуховую подушку; имею или нет? имею; обнять, привлечь к себе — совсем близко — и стиснуть рукой это пульсирующее уютным теплом плечико; думается, что имею! И еще сомневаюсь! Могу сомневаться! Умора!

Я протягиваю руку и вздрагиваю всем телом, ощутив ледяной холод остова — проклятый Старик! Он, он, провонявший табаком, в красной линялой, пропитанной потом рубахе, со спутанной неряшливой бородой, не дает мне обнять Мету, он прямо-таки сдирает одеяло — со всех нас; вот откуда холод… Мы сразу просыпаемся — все одновременно: я, Мета и мальчуган, который раскрывает большие, словно яблоки, синие, полные удивления глаза; все садимся. Мы голым-голы, в ужасе замечаю я, но молчу, выжидая, что будет дальше; я вижу ее голой — голой — голой твержу про себя; теперь я вижу голой — ее; как прекрасна она — нагая!..

Но Мета не видит меня и по-прежнему сидит, чуть наклонив вперед свою милую головку, свесив на глаза белокурые волнистые волосы, — гибкая, душистая, обхватив руками колени, — и от этого еще более нагая; но меня не замечает и, наверное, не знает, что я рядом с ней, на той же картине — в той же постели; она глядит на одного лишь Старика, содравшего с нас одеяло и оставившего нас нагими — как Адама и Еву; смотрит, точно зачарованная или погруженная в сон… Не бейте, не бейте ребят! — вдруг выкрикнула она таким чужим, вовсе незнакомым мне голосом, я вздрогнул; это добрые мальчики! — Добрые? То есть кто? Вот эти ворюги?.. — яростно шипит Старик и, резко откидывая бороду, тяжелым почерневшим кулаком наотмашь бьет мальчика по лицу — мирно сидящего мальчика — поддай дай дай — за что — за то самое — за красивые глаза, балда… Он бьет не спеша, примериваясь, обоими кулачищами вместе, при каждом ударе встряхивая своей великанской бородищей, распустив толстые, маслено блестящие губы и разбрызгивая слюну сквозь редкие пожелтевшие зубы; грохает кулаками, точно молотами, размеренно и свирепо — кряхтя и сопя, раздувая похотливо дрожащие ноздри, не отрываясь — и совершенно беззвучно — колошматит колошматит колошматит — без малейшего звука — точно пустой мешок или предмет из резины, точно месит тесто; меня сковал ужас… Я знаю: надо вскочить и схватить Старика за грудки, за его аршинную бороду, которая мотается перед моим носом, точно загаженный конский хвост; вскочить, цапнуть Старика за бороду, за рубаху или за бакены, шлепнуть оземь и растоптать ногами — измолотить до крови — его самого — как тесто — как резину — пока не испустит дух прямо в бороду — дохнет свой последний, распоследний раз — и перестанет двигаться — махать кулаками; понимаю, знаю, хочу, — а не в силах не только подняться с постели сам, но даже шевельнуть рукой — такая она тяжелая и больная… За что ты его? — крикнул я, собрав все силы, но и сам не расслышал — не говоря уже о Старике; а он все бьет — беззвучно, бесшумно, без хряска, — размахивает своими каучуковыми кулаками — так и месит мальчика, который сидит на постели, уронив руки и свесив вперед голову — поддай дай дай, — точно пузырь, который хоть и качается, и дрожит под ударами, но не ощущает боли — много, видимо, досталось, если уже не ощущает; и за что? За то самое, говорит Мета — а я-то думал, ее здесь нет, думал, что она растаяла в серой дымке; все за то самое… за что и все… за красивые глаза… Глаза? Глаза? Глаза? — вскрикивает Старик и тут кидается ко мне; ворюга, ворюга! Ты ты ты украл мое перо — ты! Ты ты ты! Я весь съеживаюсь, вжимаюсь сам в себя, вдавливаю себя в матрац, а он, Старик, знай заносит да заносит свой кулак — огромный, как арбуз, тяжелый, как камень, ты ты ты — плюется в меня словами — ты; Глуосниха померла — ты жив, ты украл перо; она умерла — ты уплатишь; плати, плати — ма-а-ма!.. И снова я вижу мальчика — на лугах моего детства — на песчаных откосах у Немана — босого, в одной рубашонке, с жесткими черными волосами, глазами, горящими, как уголья; за бороду, Ауримас, слышу я ее голос, это Крантялис — не бойся, не туннель и не Верхние Шанчяй; и не Зеленая Гора, не Дубовая роща; хватай Старика за бороду! Я вскрикиваю и снова кидаюсь на Старика — погоди ты у меня! — но — о, ужас! — мои руки тоже стали резиновыми, и пальцы, закоченевшие и тупые, они хватают только воздух; они ничуть не гнутся, вот так штука; и я снова вижу Мету…