Михаил Холмогоров - Жилец

Видимо, не надо было читать эту книгу. Но соблазн был так велик! Он обнаружил ее в глубине второго ряда отцовской библиотеки среди медицинских брошюр. Странно, подумал Жорж, роман, беллетристика – и в таком месте.

Что-то тут кроется.

Роман был скучноват, все какие-то спекуляции, подряды – материи малоинтересные, по мнению Жоржа, сомнительные для описаний в романе. Но вот что любопытно. Один из героев построил новый дом на Тверской, и по описанию Жорж узнал их собственный. И квартира, где этот несчастный подрядчик, запутавшийся в аферах, покончил с собой, была как раз та, что располагалась этажом ниже, прямо под их квартирой. Но в этой книге отцовским ногтем было очерчено несколько строчек про некоего доктора, составившего себе капитал сомнительной связью с какой-то важной особой: он сопровождал некую знатную даму по заграничным курортам, всячески ублажал ее, волны сплетен от Биаррица и Ментона докатывались до Москвы, обретали здесь силу девятого вала и крушили репутацию молодого медика.

В конце концов он разделался со своей двусмысленной обязанностью, вернулся в Россию, и дела его так хорошо пошли, что разговоры поутихли, доктор стал фигурой уважаемой, но влажные пятна былой славы все равно проступали сквозь самое чопорное и строго деловое общение. К досаде Жоржа, портрет преуспевающего врача обнаруживал сходство с папой. С той его фотографией периода жениховства, на которой он запечатлен с мамой на велосипедной прогулке.

Отец застиг Жоржа врасплох как раз в тот момент, когда сын разглядывал следы ногтя на полях.

– Сколько раз тебе говорить, чтоб не совал свой нос в мой шкаф!

– Я… я Брема искал.

– Брем совсем в другом шкафу. И ты прекрасно знаешь в котором.

За изобличением во лжи следовало немедленное наказание, и Жорж сменил опасную тему. К тому же прочитанное позволяло самому перейти в атаку. Папа был изображен не в лучшем виде. Только папа ли? Окончательной уверенности не было. Разве что репутация самого писателя. В кругах литературных его прозвали фотографом.

– Тут, папа, наш дом на Тверской описан. И очень точно.

– Не только наш дом. Здесь и мне досталось. Вот прохвост, все сплетни вывалил.

– Сплетни? А что ж ты его за это в суд не привлек? Ты бы выиграл дело.

– Судятся в таких случаях только дураки. Во-первых, глупо признаваться, что это тебя в таком идиотском свете изобразили. А во-вторых, опять начнутся разговоры, новые сплетни, а времени прошло много, все всё перезабыли, такого нафантазируют – хоть в отставку подавай.

– Так ты хочешь сказать, что там правда? И что все это с тобой было? Ну, что этот писатель изобразил. Про знатную даму, про спекуляции на бирже…

– А ты полагал, что твой отец ангел?

Что отец – ангел, Жорж никак не полагал. Ну, во-первых, отец человек несомненно отсталый и взглядов придерживается самых реакционных. Летом, когда ехали в Кисловодск, Жоржа радостно изумляло, что мужики на станциях выпрашивают не деньги, не вкусненькое, а газеты. Отца же это приводило в бешенство, и тут уж изумляла его неописуемая злость. Народ же пробуждается! Ты ведь сам поговаривал, что твой дед землю пахал, как у Базарова. Чего ж ты хочешь, чтоб назад, в темноту?

– Не в темноту, а к сохе! Если просвещать твой народ, так не газетной болтовней, а чтоб Пушкина читали. Да не поймут они в Пушкине ни черта. А с этими болтунами, с этими прогрессистами… А-а!.. – Отец только рукой махнул в раздражении.

Нет, решительно несовременный, отсталый человек.

А сейчас выясняется, что и в прошлом небезупречен. Отец, угадав мысли передового юноши, повел речь странную. Настолько, что потом Жорж не раз вспоминал этот день. Потому что в разные моменты жизни по-разному относился к ней.

– Тебе легко судить. Ты потомственный дворянин, сын профессора и действительного статского советника. Перед тобой такое будущее, что всю жизнь можешь прожить честным и безупречным. И это правильно. И я на это все силы положил, а в молодости – репутацию. Не бегал с бомбами, не ходил, переодевшись в рваньё, в народ, а дело делал.

– Да что ж за дело, если под ним струится не кровь, а желчь второсортного сатирика? А я выхожу во взрослую жизнь опозоренный.

– Ну тут ты, пожалуй, лишнего хватил. О моих проказах все уж забыли давно. Зато мой поворот на ножку, когда плод ногами, а не головой выходит, уже в учебники акушерства попал. И называется – фелициановский. А кто б мне дал этот поворот освоить без хорошей клиники? Ты думаешь, легко было попасть туда? Незнатному разночинцу после университета одна дорога – в земские врачи. Дело, конечно, почетное, да скудное и скучное. Того гляди, спился бы в богом забытой глуши. А я, благодаря той знатной даме, в люди выбился, хорошее место получил. И в конце концов доброе имя заработал. Да ты в романишке этом ни за что б меня не узнал, если б не мои пометы. Только без тех проделок не знаю, в каких бы ты условиях рос. Уж отдельного-то кабинета у тебя б точно не было. Легко быть честным и правильным, когда у тебя есть Ясная Поляна, графский титул и целый дом в Москве. А вот каково, если твой дед, хоть и духовного звания, землю пахал в глухом селе? Отец только выбился в надворные советники – а тут тебе указ: не давать надворным потомственного дворянства, извольте аж до генерала карабкаться. Каково? Хорошо хоть Владимира третьей степени выслужил… Вот кто был герой, а не эти… радетели народные с Малой Бронной. Без чинов и денег дома не построишь, а деньги и чины романтиков-идеалистов не любят. Дом на грехе зиждется.

– Потому и непрочен. Ты строишь дом и поселяешь в древесине червяка.

– Червяка извести – это уж дело потомков. Вот вырастешь нравственным и изведешь червяка, для того и воспитываем в благонравии. Ты русскую историю проходишь, должен знать, на чем наша Москва стоит. На грехе Ивана Калиты. И перед татарами подличал, и братьев родных предавал, и города русские жег. А царство стало Московское. Или Рюрика возьми. Кто он такой? Разбойник с большой дороги из варяг в греки. Купцов новгородских истерзал грабежами да убийствами, пока не сообразили призвать на княжение, чтоб от других разбойников оборонял. И так все царства основаны – все первые князья да короли разбойники с большой дороги. Дворяне столбовые предками хвастаются, полководцами да министрами, а ты покопай каждый род до основателя дома – непременно подлеца найдешь.

– А что ж ты сам дворянству радуешься?

– Пройдет четырнадцать колен, станем и мы, Фелициановы, столбовыми, кто тогда вспомнит, что какой-то пращур от знатной особы богатство и чины добывал? Даже имя забудут. А ты или Сашка, Николай или Левушка род прославите, и, вспомнив слово Фелицианов, на вас будут указывать, а не на меня, грешного. Так червяк и изводится. Гаврила Пушкин Федора Годунова предал, к Отрепьеву переметнулся, а настал черед Александра, и кто теперь про предателя Пушкина помнит? Хотя сам-то Александр Сергеевич ничего из истории не утаил, показал подлеца и клятвопреступника. А его слава на все будущие века род Пушкиных очистила от скверны. Вот так-то, – заключил отец, – как в Священном Писании сказано, не судите, и несудимы будете.