Михаил Холмогоров - Жилец

Юность, юность, счастливая пора, праздник жизни… Если она такая счастливая, то почему ж волны стыда заливают с ног до головы, едва вспомнишь, какие глупости творил в этот «праздник жизни»?

Только к седьмому классу Жорж перестал дичиться сверстников. Он всматривался в свое одиночество, которое возвышало его в собственных глазах, а в последнее время почему-то перестало спасать в классе. Он не сразу заметил перемены в товарищах. Теперь это была не дикая орда, готовая на любые пакости, неразличимая в лицах, злая и признающая над собой лишь физическую силу. Вдруг оказалось, что не он один мается одиночеством. Костя Панин тоже одинокий. И Валерьян Нащокин одинокий. И Липеровский. И даже «сознательный» Смирнов. Внешне эти одиночества проявляли себя неимоверной спесью, довольно смешной, если посмотреть со стороны. И Жоржу вдруг стало стыдновато, он увидел себя отраженным в карикатурном освещении. Тут еще попалась в руки «Обыкновенная история» Гончарова – она обожгла позором. Он ведь мерил на себя мундир Печорина, а на ощупь-то оказался пестрый фрачок провинциального романтика с давным-давно прописанным смиренным будущим. Так что незаметно Жорж сбросил свою былую спесь и даже с иными из одноклассников сдружился.

В ту пору ни один русский гимназист о себе не пекся. Все помыслы были о несчастном русском народе, который надо любить, – и Жорж тоже полюбил, как все, меньшого брата, которому надо немедленно протянуть руку помощи, просвещать. Социал-демократ Илларион Смирнов считал, что мало просвещать, а надо вести на борьбу, и на баррикадах. А Костя Панин хорошо помнил, к чему привела эта борьба в пятом году – их имение в Самарской губернии разграбили свои же мужики, но перед Смирновым не смелось как-то признаваться в страхах, и возводились теории, которые Смирнов, презрительно оттопырив губу, называл обывательскими и реакционными. А словечко «обыватель», да еще и «реакционный», было оскорбительнее самых гнусных ругательств. Ничего себе – человек любит народ, хочет нести ему свет знаний, а его тут же и клеймят, припечатав на лоб, как «вор» в екатерининскую старину, – «обыватель».

Сам Жорж все никак не мог определиться в политических симпатиях, ему одинаково претили и монархисты, каковым был родной отец, и разного рода революционеры. Отец – вот ведь курьез! – запретил ему покупать «Историю культуры» Петра Милюкова, чтобы не заразился революционным духом. Было и смешно, и досадно. Ее ж сам Покровский, учитель словесности и классный наставник, рекомендовал. Какой может быть революционный дух в истории культуры? Да и кадеты не такие уж ниспровергатели императора, они только конституции хотят…

– Сегодня им конституцию подай, а завтра – всю самодержавную власть.

– Ну и хорошо. Давно пора в России умным людям править. Царь у нас сам знаешь какой.

– Не в царе дело. Дело в устройстве государства. Мужик не знает и не должен знать, что у его величества в голове творится, умные мысли или ветер гуляет. Только колебать престол – как бы беды не вышло. Революция – детская болезнь вроде кори. В свое время сотрясет организм и пройдет бесследно, как у меня после гимназии – я тоже Добролюбовым да Писаревым бредил, пока не понял, куда они заведут, эти радетели народные… А если застрянет в башке детская болезнь – верная гибель. Ни дела своего не сделаешь, ни революции не свершишь, а так и помрешь старым дураком на каторге. Учился со мной один – Залепухин. Со второго курса влез в какие-то кружки, босой бегал в народ, вместо университета – ссылки да тюрьмы, и никакого врача из него не вышло, да я б такому и инфлюэнцу лечить не доверил. Ну и что? Встретил я его однажды – нищий, голодный, рубля не в состоянии заработать. А глаза горят, речь выспренняя, все об угнетенных мечтает. Как он им свободу даст. Только что эти угнетенные на свободе делать будут, это ему невдомек. Мало ему грабежей в пятом. Доверь таким залепухиным хоть на неделю власть – всю Россию по миру пустят. Не верю людям, которые сами себя прокормить не могут. Эти оболтусы думают, что царя-дурака прогонят, усядутся на престол, а дальше все само собой к благоденствию покатится. Дудки-с! Власть – это ответственность. За каждым глаз да глаз нужен. И забота. Я вот статский генерал, директор. А если у меня санитарка с немытыми руками новорожденного схватит, а он от нее заразу какую подцепит – я виноват. Императрице не объяснишь про невежду санитарку, сверху ей только моя голова видна, а значит, это я заразил ребенка. Да, я тиран, я этих санитарок да фельдшериц в ежовых рукавицах держу. Но и забочусь о них. И учу, и кормлю, чтобы место свое ценили… А болваны залепухины хотят всей Россией управлять. И либералы вроде твоего Милюкова им подсвистывают. Рухнет все, а обломки им же на головы повалятся.

Правда, книгу проклятого либерала в конце концов купили.

Все-таки, если подумать, истина в отцовском брюзжании кое-какая есть. В гимназии революционерами были почему-то одни плохие ученики. Дай таким власть – действительно, всю страну разорят по невежеству. Но власть для них настолько далека и невероятна, что можно, не боясь никакой ответственности, поякобинствовать в уборной, затягиваясь тайной папироской. Так ведь и в жизни Робеспьера были годы, когда власть в самом сладком сне не снилась. А в пятом-то году и у нас трон едва уцелел, как считает тот же Смирнов.

Жорж не доверял гражданским страстям Смирнова и всего этого кружка революционеров, «сознательных» вокруг восьмиклассника Льва Кирпичникова, который хвастался между своими, что в декабре пятого года убил из пистолета городового. Врал, наверное. Но Жорж однажды представил себе вдову того несчастного полицейского из нижних чинов, обрушившуюся на нее нищету, и ему стало противно. А Кирпичников с оголтелым упорством нарывался на неприятности, видел себя героем, исключенным из гимназии с «волчьим билетом», но мудрый директор не обращал внимания на дерзкие выпады скорого выпускника – много чести.

И не надо дожидаться никакого апреля! Весна – это не время года, это мироощущение. Легкий-легкий морозец, небеса пронзительно голубые, снег отливает абрикосом, если под прямыми солнечными лучами, и голубизной в тени, а деревья на Патриарших прудах опушены инеем, и от всего этого кружится голова и грудь распирает богатырская сила. Жорж недавно научился делать прыжок в два оборота, его носит по катку пошленькая мелодия венского вальса, но сейчас с ней такое согласие, такт попадает в такт, и Жорж чувствует на себе пристальный взгляд кокетливых карих глазок, но он терпелив, он точно знает, что еще надо дня три-четыре перетерпеть, дождаться, когда кареглазое любопытство перехлестнет через край, и тогда…