Михаил Холмогоров - Жилец

– Я протестую! Вы не имеете права предъявлять мне какие-то нелепые обвинения!

Тьма молча выслушала протесты и столь же бесстрастно продолжила криминальный бред:

– Вы можете облегчить свою участь правдивыми показаниями о степени своего участия в заговоре, о тех лицах, которых вы завербовали в него, о планах вашей группы в деле вредительства и шпионажа.

Тяжелая, хорошо налаженная машина двигалась на Фелицианова – живого, жизнью ослабленного человека. Ему впервые по-настоящему стало страшно. Он до боли прикусил губу – деревянный голос все так же ровно и бесстрастно уличал Фелицианова в немыслимых преступлениях и требовал разоружиться, признать вину, назвать имена соучастников. Сил справиться со страхом еще хватало, и Георгий Андреевич столь же тупо и механически стал отвечать:

– Мне не в чем признаваться. Никакой вины перед советской властью за мной нет и не может быть. И вы должны это знать не хуже меня самого. Никакого Любимова, никакого Сапожкова я не знаю и ни разу в жизни не видел. С Паниным после его возвращения из эмиграции встречался всего четыре раза и не видел его почти год.

Но ему столь же упрямо и последовательно твердили, что показаниями главарей заговора он разоблачен и ему ничего не остается, как очистить душу честными, искренними признаниями.

Жизнь, даже в самых мерзких проявлениях, сильнее машины, подумал Фелицианов и с чуть визгливым срывом в голосе заявил:

– Послушайте, я здесь уже с двух часов дня. Вы мне так и не сказали, который час, но мне давно пора в туалет!

– Вас проводят.

Наверное, кнопкой у стола, как когда-то давным-давно Штейн отдал приказ подать чаю с сушками, вызван был угрюмый красноармеец. Конвоир.

– Проводите гражданина в туалет, – приказала тьма.

Фелицианов, теперь настоящий арестант, препровожден был в конец коридора. Конвойный держал пост у кабинки, Георгий Андреевич сквозь фанерную стенку слышал его дыхание. Оглядываясь на хлипкую загородку, воровским движением Фелицианов вынул часы: они показали пять минут седьмого.

Под обратным конвоем Георгий Андреевич все пытался вычислить, когда Штейн оставил его и сколько времени он проспал.

Предутренний сумрак из окна обозначил силуэт высокого и ширококостного человека в таком же, как у Штейна, военном френче, но будто влитом в мощное тело счастливца, родившегося в нем, как штатский в рубашке. Еще несколько мгновений спустя обозначился бледно-желтый цвет волос над красноватым лицом с выражением удивительно бесстрастным и суровым. Улыбка никогда не трогала этих узких, почти бесцветных губ над тяжелым подбородком. Белесые глаза почти не мигали.

Уполномоченный ОГПУ бывший латышский стрелок Франц Людвигович Калнберзин не обладал шахматным интеллектом Штейна, его сила была в другом: он сламывал волю подследственных, вбивая в их мозг сознание вины. Он не пугал, не расписывал неизбежных последствий безумного упрямства подследственных – нет, он терпеливо и настойчиво твердил одно и то же, не считая стыдом повторы и не жалея текущего за спиной времени.

Впрочем, подследственный и сам не ощущал времени. Оно утекло за спину удалившегося Штейна, и, хотя трижды Фелицианов взглядывал на часы, это ему решительно ничего не давало, и вскоре он напрочь позабывал показания стрелок. Калнберзин четко, как раз и навсегда заведенный, не обращая никакого внимания на реакции Георгия Андреевича, то спокойно-безразличные, то резкие до истерики, повторял одни и те же вопросы. Для него Фелицианов был безусловным врагом, врагом от рождения в московской профессорской квартире, и доказывать ему что-либо бесполезно. Но был момент, когда и Калнберзин показал, что не так уж он прост. Фелицианов в доказательство лояльности высказался в том смысле, что, в отличие от того же Панина, и мысли не допускал о бегстве из России.

– Это случайност, – отпарировал латыш. – Когда белые уходили из вашего Овидиополя, вы лежали в тифозном бараке. По нашим сведениям, об эмиграции вы помышляли. У вас был бред – вы в Париже ищете места.

– Но я не нашел его! – непроизвольно выскочило с языка.

Проговорился, как мальчишка. Вместо того чтобы выяснить, откуда у них такие сведения. О бреде своем он рассказывал лишь самым близким. Ах да, и Косте, кажется.

– То, что вы не нашли, не сумели вовремя бежать, не имеет сути. Имеет суть ваше намерение. А оно доказывает, что вы не приняли революции и готовы начать с ней борьбу в первый удобный момент.

– Я трус. А трус, как вы знаете, ни к какой борьбе не способен.

– Чтобы признать трусость, надо иметь мужество. Вы это доказали. А от борьбы исподтишка и трусы не отказываются. Ненависть пересиливает страх.

Психолог!

Больше Фелицианова одного не оставляли. Калнберзина сменил юркий, весь какой-то промасленный, с манерами приказчика из магазина готовых платьев Егоршев, с ползуче-льстивой речью и блестящими, как вымытые сливы, глазками. Лесть сменялась угрозами, произносимыми шепотом, но ни на лесть, ни на угрозы Георгий Андреевич не поддавался. Егоршев тоже, как и Калнберзин, пытал светом в зрачки, сгоняя сон, но и упрощая ответы: «Нет, нет, нет…» Потом замелькали какие-то люди, имена которых проходили сквозь отвердевшую от утомления память; среди прочих обрабатывал его какой-то эстрадный тип с мистическими черными глазами, приспособленными больше тренировкой, нежели природой, для массового гипноза. Однажды пришел на допрос явно какой-то важный чин – следователь вскочил с места в некотором испуге. Чин – бывший красавец с седеющими кудрями, с усами щеточкой – вид имел болезненный, нездоровая полнота и серая бледность выдавали хронического астматика. Оказалось – первый зам председателя ОГПУ товарищ Менжинский. Замнаркома не задал ни единого вопроса, только распорядился – накормить! «Что ж я за птица такая, если дело аж до Менжинского дошло!» Радости такое величание не доставило, тем более что вскоре привели на очную ставку Костю Панина.

Георгию Андреевичу казалось, что он вполне готов к встрече с бывшим приятелем, так подло предавшим его, нет, не предавшим – оклеветавшим. И много чего сказать накопилось, ох как много! Но в мстительном воображении Фелицианов видел все того же Панина, каким тот был в прошлом году, – преуспевающим советским чиновником, блудным сыном, на которого родина обрушила целое стадо телят в награду за возвращение.

В кабинет ввели старика. За два месяца следствия тридцатишестилетний Панин прожил всю оставшуюся половину. Прожил и сошел с ума. Дар речи оставил его. «Да, это так», повторяемые в ответ на каждый вопрос, – вот и все, на что теперь способен блистательный инженер, ученый с мировым именем, крупный советский чиновник. Чтобы проверить впечатление, Фелицианов задал дурацкий вопрос: