Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

И это действительно так. Если Вильма и раньше любила голубой цвет, то теперь она любит его еще больше. И Имро его полюбил. И она теперь чаще смотрит на небо, чаще, чем прежде.

А поскольку оба, и даже, пожалуй, сам мастер, изо дня в день, обыкновенно прямо с утра, глядят на небо и если дело, похоже, к дождю, утешают друг дружку, словно бы хотят этим голубым меж собой поделиться, то и не диво, что Вильмин сад вдруг почти весь заголубел — в нем уже уйма больших, маленьких, мелконьких и вовсе малюсеньких, синих и белых, а главное, голубых цветков.

И деревенские дивятся: как мог их парк за столь короткое время так измениться. Да и чужие, что приходят в Околичное, нередко останавливаются: до чего у вас тут красиво! Как зелено, свежо, все в цвету, где пестреет, а где голубым голубеет!

Вильма при таких словах хорошеет. А как не хорошеть? Кого бы похвала не порадовала? Но на самом-то деле Вильма потому хорошеет, что чаще на воздухе. Работа ей на пользу.

И Имро, право, и ему работа понемногу начинает идти впрок. Снова он постигает движения, которые позабыл, от которых отвык, но теперь он осваивает их, а с ними обретает и прежнюю ловкость. Вот только приходится чуть больше сосредоточиваться на работе, углубляться в нее и не разговаривать, поскольку для разговора Имро нужна иная сосредоточенность, чем для работы.

Но совсем без разговоров все-таки не обойтись. Мастер иной раз, завидев, как его подмастерье мается с балкой, окликает его: — Отдохни, Имришко! Куда нам спешить.

Имро поднимает голову. С минуту дивится, почему это отец ему помешал, а потом, как бы признав, что пора и отдохнуть, садится на балку и прижигает сигаретку.

Оба курят. Отдыхают.

— Торопиться-то особо некуда! — подбрасывает мастер.

— А мы и не торопимся, — отвечает подмастерье.

И опять оба молчат. Курят, отдыхают.

— Знаешь, Имришко, что я тебе хотел сказать? — чуть погодя снова отзывается мастер. — Надо бы тебе с Вильмой быть малость поласковей. Не скажу, что ты неласковый, но мог бы быть и поласковей. Когда-никогда найти для нее и слово получше. Побольше хороших слов.

Имро делает вид, что не понимает отца:

— А мне вроде не кажется, что я неласковый.

— Да я и не говорю этого, — мастер подходит к подмастерью осторожно, — но думаю все же, ты мог бы сказать и больше, больше хороших слов. Да ты понимаешь меня. Не хочу к тебе с советами лезть.

— Сердится она на меня? — удивляется Имро.

— Упаси бог! — успокаивает его мастер. — За что ей сердиться? Мне никогда на тебя не жалуется. Хорошая она девка. Обихаживает нас. Обоих. И тебя и меня. Ты должен думать о ней.

— А я вроде и думаю, — пожимает плечами подмастерье.

— Так думай больше, — стоит на своем мастер, но опять же бережно, чтоб ничего не напортить. — Думать должен, Имришко. Она того заслуживает.

Курят. Отдыхают. А докурив, молча опять берутся за работу.

Как-то раз он снопа подался в именье. Возможно, и сам не знал почему. Пожалуй, хотелось пройтись, а то, может, снова повидаться с Ранинцем. Хотелось с ним повидаться, но на сей раз не было ему удачи — Ранинца он так и не увидел.

Зато повстречалась ему Габчова. Сперва его не узнала, а потом пригласила в дом.

— Одна живете? — спросил он, усевшись за стол.

— Одна. С Доминко. С сынишкой. Ходит уже в школу. А мужа нет. Убили его, вы же знаете. Постойте! Да ведь вы тоже с ним были. — Она подсела ближе к нему. — Ведь вы с ним были. — И сразу в слезы. — Видите, какая я глупая! Вот всякий раз плачу, хоть и привыкла. — Слова выплескивались из нее, иные фразы она не договаривала, хотела разом все выложить. — Дали мне квартиру управителя, он-то живет теперь в Церовой. Там у него и квартира, и канцелярия. И я работаю теперь в канцелярии, — похвасталась она. — Живу лучше. Все есть, видите вот… — И опять на глазах слезы. — Сейчас пройдет. — Она поискала платок и, не найдя его под рукой, пошла взять из шкафа. — У меня все есть, только мужа нет. Ну скажите, надо ему это было?

Что тут ответишь? Об этом вот так, второпях, и не поговоришь.

— Знаю. Я ведь не ругаю его, даже зла не помню. Что толку злиться? А все равно. — Она помолчала. Потом шмыгнула носом, утерла платком глаза, затем нос — Я любила его, любила, пусть он и плохой был. Часто бил меня, хотя бог знает… Может, и не был плохим. Другие мужчины тоже ведь не мед.

Она выговорилась, а потом и Имро пришлось рассказать все, что знал о Габчо, рассказал он и о себе, и о своей болезни.

— Я сразу догадалась, что с вами неладно что-то, сильно вы изменились. Я сразу заметила. Поначалу вас и не признала.

Разумеется, всего о себе он ей не сказал, но она сумела и домыслить. — А работать-то можете? — спросила.

Он пожал плечами. — Не шибко. В общем-то нет. Пока еще много не наработал. Очень быстро устаю.

— И вы лежали?

— Лежал.

Потом она вспомнила: — Ах да. Ведь я знала. Говорили мне. И Ранинец говорил.

Она на минуту задумалась. — Дали мне клочок земли. Хотела строиться. Да вот как…? Кой-чего мы припасли с мужем, немного, самую малость. И сейчас приходится откладывать. Увидим. Может, люди и не будут над нами смеяться! Другие-то решаются, отчего бы и мне не решиться? Ладно жизнь у меня пропащая, так пускай хоть Доминко что достанется, пускай хоть мальчонке будет получше. Вы даже не знаете, как я рада, что с вами встретилась. — Она улыбнулась заплаканными глазами, и Имро видел, что говорит она искренно.

Когда он уходил, Марта вышла его проводить. — Если случайно у вас когда будет время… — Она поправилась: — Если случайно когда придете и не застанете Ранинца, заходите. Можете у меня подождать. Ведь вы с мужем были товарищи, — У нее снова осекся голос. Она говорила голосом, в котором было немного радости, слез и жалости к себе: — Можете и ко мне зайти. Ведь вы с мужем были товарищи!

А раз под вечер, воротившись с прогулки, Имро застает полный дом народу: кроме Вильмы и отца, здесь и Вильмина мать и Агнешка с обеими дочками, приехали и Якуб с Ондро, приехали даже со своими семьями; женщины и дети — этих не перечесть — держат в руках букетики, там-сям мелькают и сверточки, мужчины тычутся с бутылками — словно бы только что все скопом ввалились и не успели еще положить свои бутылки, сверточки, цветы и букеты, а верней, не хотели, пусть сразу с самого же начала видно, кто что принес. И теперь все они наперебой дергают и толкают Имро, каждый норовит первым его обнять. Что это может означать? Имро делается не по себе.

— Имро, ведь у тебя день рождения!

— Серьезно? Бог ты мой! А какое нынче? Я совсем об этом забыл.

— Эх, братец мой, братец! — Ондро почти душит его; одной рукой стискивает глею, другой хлопает по спине. — Вижу, ты молодцом, ну и держись! Не зажимай в себе подмастерья! Держись, братик родимый!