Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

Однако мы что-то разговорились. Те двое, что ходили по перекладинам, наверняка столько не наболтали, они лишь советовались: — Еще вот это, да еще вот так, проложим либо подложим, перевязку с обеих сторон укрепим…

Вдруг мастер уперся взглядом во что-то поверх изгородей, а вскоре и Имро туда же уставился. Спервоначалу казалось, они рассматривают другие амбары, сараи, курятники или ни с того ни с сего, просто так, засмотрелись на изгороди. Имро приметил, что в одном из дворов по лесенке, приставленной к курятнику, всходит женщина; хоть и видна она была со спины, все равно нетрудно было догадаться, что это отнюдь не старуха; она пригнулась, собирая яйца — а что ж еще там было искать, — и тут у нее задрались юбки, так что парни — если откинуть несколько десятков годков и отца назвать парнем — увидели красивые женские, даже, пожалуй, девичьи, ляжки. Иной бы мог возразить, что о вещах, увиденных издали, не стоит высказываться уж столь определенно и точно, но человеку с фантазией, особенно если в таких вещах он чуть разбирается, достанет намека, прочее он может домыслить, однако тут домысливать не пришлось, два-три двора — не такое уж расстояние. Мастер углядел, что сумел углядеть, а потом испытующе посмотрел на своего подмастерья. — Сдается мне, Имришко, эти ляжки мы уже где-то видели!

Имро вгляделся. А немного погодя сообразил, что забыл на отцовы слова улыбнуться. И взял да улыбнулся, только, возможно, совсем по другому поводу, чем подумалось мастеру.

Штефка — а кому ж еще быть, как не ей, — спустилась тем временем с лесенки, медленно прошла по двору вниз и вскоре исчезла.

Они оба снова принялись за работу, и Имро, пожалуй даже невольно, вслух загмыкал.

Гм! Так значит, она здесь живет.

В обеденный перерыв он пошел ее навестить. Его приход очень ее удивил. Она вмиг бросила все дела и вышла приветить его. А потом засуетилась — хотела чем-нибудь его угостить.

— Я ненадолго, — сказал он.

— Все равно. Хочется тебя угостить, Я рада, что ты пришел. Как ты тут оказался?

— Работаю. Помаленьку помогаю отцу.

— Слыхала я, что ты хвораешь. Я бы с радостью тебя навестила. Часто о тебе думала. Йожо мне много раз про тебя говорил. И сказывал, что с тобой встретился.

Он отозвался не сразу. Словно бы еще чего-то ждал. А потом заметил: — Знаю.

Она улыбнулась. — Часто тебя вспоминаю. Погляди! — Она повела его в горницу. — У нас родилась дочка.

В кроватке спала двухгодовалая девочка.

Штефка, склонившись, погладила ее по личику и поцеловала в лоб.

— Поначалу было думала…

Недоговорила. Что она хотела сказать? Смотрела на дочку, и на ее лице поигрывала улыбка. — Говорят, вылитая Йожо.

— И мне сдается, — сказал Имрих.

— Я тебя любила…

И опять умолкла.

Похоже было, что она нервничает.

— Про то не надо. Я и так знаю.

Она разволновалась еще больше.

— Я и сейчас тебя люблю, только… знаешь, я тогда очень была молодая. Оба мы были молоды. Теперь все по-другому. Счастье, что у меня такая чудесная доченька.

Лицо у нее засветилось. Она поглядела на него блестящими глазами. Как хорошо помнил он этот взгляд!

— Пока тебя не было, я дважды встретила Вильму. Было немного совестно.

— Почему?

— Ты ей ничего не говорил?

Он покачал головой.

— Когда мы с ней встретились, у меня было такое чувство, будто она обо всем знает.

— Это тебе показалось. Да если бы и узнала, Вильма умная. Ведь и теперь могла бы узнать, что я зашел к тебе. Отец знает, что я у вас. И твои соседи знают. Я сказал, что иду к тебе.

Она удивилась: — Зачем ты им сказал?

— А что тут такого? Могу же я тебя навестить?

— В общем, да. Я так просто. Ты же понимаешь. Ты долго хворал? — спросила.

— Долго. Я и теперь не очень-то хорошо себя чувствую, но это пройдет. Вильма за мной ухаживала.

— Вильма хорошая. И красивая.

— Да, красивая. — Он улыбнулся и кивнул головой.

И она улыбаясь смотрела на него. — Ты любишь ее. Я знаю, что любишь. Ты всегда ее любил. Я это знала.

— Откуда ты могла знать?

— Знала. Хотя ты и был со мной, а всегда был несчастлив.

Он принял это за шутку. На миг, однако, задумался, а потом, улыбнувшись, попытался и сам пошутить. — У меня, верно, такой характер. Я всегда несчастлив.

— Бедняга! — Она погладила его. — Знаешь, мы очень были молоды!..

Дни бегут по-прежнему. Мастер с Имро ходят на работу, а у Вильмы свои дела — в саду и в парке, дома и возле дома. В парке работать всякий день не приходится, никто ей не определил точно, сколько она должна там работать, ей просто вверили парк, а когда, что и как нужно делать — не указывают. Ей доверяют, полагаются та нее, и все видят, что это оправданно: парк круглый год нарядный и чистенький, нравится людям, когда он в зелени, а когда по осени облетают деревья, Вильма с детворой старательно сгребают все палые листья, и он опять нарядный, чистый, и опять же видать по нему, хотя это, пожалуй, заметно лишь знатоку или более зоркому глазу, как подстрижена живая изгородь, золотой дождь и всякие кустики, как очищены деревья и сколько всюду было цветов, и, пусть он уже без листьев и без цветов, он все равно чистый, знатоку и теперь видно, как Вильма круглый год парк обихаживала.

Конечно, краше всего парк в цвету, да он почти все время в цвету, от весны до осени, в нем всегда что-то цветет, потому как Вильма вечно в нем возится, сажает, пересаживает, поливает, и дети ей всегда помогают, одна бы она, пожалуй, и не управилась. Но это тоже ее заслуга, ее доброе качество: она умеет и чужих детей так завлечь, что они ей помогают, хотя она-то их не приневоливает, и дети радуются, что могут помочь ей. Они с охотой вместе с Вильмой работают и еще расспрашивают ее, что да как нужно делать, чтоб ненароком чего не напортить.

Если Вильма не в парке и не в саду, она находит работу дома и, хочешь не хочешь, опять же раздумывает о том, что ее радует, а что мучит, но ей кажется, что она всегда думает об одном и том же. Думает об Имришко, об Агнешке и ее дочках, о всей их семье, времени у нее хватает, она обо всех может думать, о ком чаще, о ком реже, и мысли эти приходят ей в голову именно за работой. Вильма любит работу и обычно делает все красиво и ладно, но она все равно недовольна и, даже испытывая от чего-нибудь радость, в глубине души чувствует, что и эта радость не совсем ей в радость, во всякой радости она постоянно находит какой-нибудь изъян.

И говорить об этом не хочется. Не положено! Да и с кем говорить! Люди бы о ней почем зря судачили, а то бы жалели. В семье и то ничего не должны знать. Да и зачем? Разве поможешь? Вот если бы только Имришко как-нибудь намекнуть. Он по-настоящему ее ни разу не обнял, даже не попытался. А ведь выздоровел и на работу ходит, но дома хоть и разговаривает с ней, а все как-то чудно, словно бы и не видит, не замечает ее. Вроде бы ни на что не жалуется, ни на кого не злится, говорит с ней спокойно, и она уже не раз перед ним и заискивала, а теперь вот даже не знает, стоит ли, можно ли заискивать или что иное попробовать. Насильно ему навязываться она не собирается. Хоть бы когда-никогда совсем легонько к ней прижался! Всегда только она к нему прижимается, а он стоит как столб, не выказывая, рад ли тому или нет, обычно и руками не шевельнет, они висят у него ровно плети, а если и шевельнет, то лишь затем, чтобы дать ей понять, что он и есть всего-навсего столб и что даже не ведает, зачем столбу руки — вот поэтому они снова у него и повисают.