Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

А как погода еще больше испортится и солнце вообще перестанет показываться, напрасно тогда глядеть на луга или на рощу, над которой что ни утро всякий день выпрыгивало, пока было еще молодым, майское и июньское солнце, чтобы по небу батраки и скотники, работники и работнички, исхудалые, но всегда загорелые поденщики и поденщицы и даже не поденщики — все эти людишки, умники, пересмешники и певцы, что не владели и пядью земли, но вечно, словно божьи жучки, в ней копошились, потому что сызмальства едва из постели, даже, может, всего лишь с подстилки в кладовке, в каморке, с сена в сарайчике, из норки или норы, черт-те откуда они выбегали, и тропка вела их порой напрямки к гнезду жаворонка, они знали жаворонка, знали и жавороночьи яички, знали и стежку к пруду, откуда из года в год вылавливал кто-то рыбешек, прежде чем они делались рыбами, а там в зеленом тростнике ухали глазастые лягушата, поднимали мудрые рожицы, подмигивали детям и учили их петь, — чтобы по нему, этому самому солнцу, все эти людишки, которые не имели часов, но знали часы и умели их делать, определяли время; по этому солнцу, что всходило над рощей, они вновь и вновь проверяли солнечные часы, пытаясь улучшить их, солнце уточняло и подправляло их меры, без устали приходилось эти солнечные часы заново рисовать, переносить, опять подправлять и опять рисовать, но им всегда в них что-то не нравилось, они мечтали о настоящих часах, наручных или карманных, их не надо так часто чинить, на них можно глядеть в тени и на солнце; однако это солнце, по которому определяем мы время, да и время на часах, учило их большему, учило не только постигать меры, не только смотреть на часы, но часы и придумывать и создавать, оно постоянно касалось их своей часовой стрелкой и учило измерять время точнее, чем они могли осознать, оно вписывало время в их плоть и кровь, а то просто давало им это время, чтобы не надо было жить по часам, чтобы угадывать время, даже не глядя на солнце; солнце открывало им, что именно в этот час, в мае или июне, оно стоит над рощей, а в августе уже над лугом, в сентябре оно пронизывает кусты шиповника и терна, а к исходу сентября и в начале октября оно освещает уже иной луг, и луг тот неоглядный, там солнце они увидят и в ноябре, если не будет тумана или дождя, но увидят его несколько дальше и немного поздней, да они и сами, минута в минуту, могут высчитать, когда на этом самом лугу ноябрьское солнце захочет им вербу позолотить. А если они еще остры на язык, то возьмут да скажут: позолотить хочет, а у самого золота нет, ноябрь дал солнцу только латуни!

Снаружи светит латунное, даже будто бы медное солнце, выманивает человека на волю, но Имро солнцу не верит. А можно было бы и иначе сказать: кабы солнце умело думать, а кто-то смог бы его мысли выразить словом, а верней, в двух-трех словах, можно было б сказать, что и солнце не верит ему. Они словно друг дружку боятся.

Мастер работает, он уже порядком состарился, но все еще работает. И у Вильмы полно дел. Нужно перекопать сад, повыбрать из него лишнее, кое-что сгрести в уголок и отложить под перегной или компост, одно сжечь, другое закопать, вынуть из земли то, что зимой могло бы померзнуть, кое-что надобно проредить, кое-что освободить, ну а что мешает, просто изничтожить — в саду у нее всякое расплодилось. Пожалуй, не каждый бы это заметил, ибо Вильмин сад, привыкший за прошлые годы к порядку, выглядит не так уж и плохо, но, похоже, он и сам не прочь побахвалиться и поднести кой-чего больше, чем Вильме хотелось бы, а где поднес даже то, чего Вильма вообще не хотела. Весной придется ей потрудиться в саду еще усерднее.

И в парке работы невпроворот; с березок и кленов уже облетела листва, ветер ворошит ее по траве, граблями ее надо повыгрести, ибо даже зима, коль уж быть, зиме, не должна напоминать околичанам, что в их деревне где-то непорядок. А ну как зимой не выпадет снег? Или выпадет, да тут же растает, и тогда трава, хоть и утратила зелень, глядела бы еще хуже, если бы некому было сгрести с нее листья и чуть расчесать.

По счастью, возле Вильмы всегда крутятся дети. Конечно, не бог весть какая это помощь, у Вильмы не хватает для них даже грабелек, да и были б, вы же знаете, каковы дети, в одном месте подгребут и в другом, а чуть поодаль переворошат и то, что уже сгребли и собрали в кучку, или откуда-нибудь принесут кучку, и им даже невдомек, что их кучка, над которой они немного и потрудились, ни к чему в парке. Дети есть дети, бывают и такие, которые думают, что парк на то и причесывают, чтобы в нем были какие-нибудь кучки. Вильме приходится их еще и воспитывать. Они слушаются ее, а когда и не слушаются, иной раз им кажется, что без Вильминых наставлений в парке было бы чуточку веселей. Можно было бы и костер разложить. Но об этом и говорить не надобно. Тут Вильма сама им потрафляет, находит в парке подходящее место, где можно сжечь весь мусор, отбросы и бумагу, коробки от сигарет, использованные билеты и еще многое, чем взрослые украсили парк. Дети обожают смотреть на костер. Только Вильмин костер для них всего лишь костерок. Иные за ее спиной кривят и вертят носами, эх, честное слово, они бы не такой огонек развели! Позволь она им, они, право, в Околичном все деревья бы пообломали, даже из дома принесли бы полешек, вот был бы костер! Но что делать? Раз не костер, пускай хоть костерок. А если бы и того не было, достало бы и дыма, детей и дым бы устроил. Ведь и при дыме можно крик поднять. А Вильма, хоть поминутно и одергивает детей, крик переносит. Она и сама не прочь покричать. Детям часто кажется, что она кричит больше всех. Но хоть они все время над ней и подтрунивают, не будь ее долго в парке, ее бы им куда как не хватало. Именно этой Вильмы-крикуньи детям, пожалуй, больше всего и не хватало бы. Но откуда детям об этом знать? Вильма же здесь!

А по вечерам родители частенько ругают детей: — Чем от тебя так несет? Смердишь, будто вытащили тебя из коптильни.

— Я Вильме помогал.

— Вильме помогаешь, а дома пальцем не двинешь. Ладно, только явись завтра такой замаранный и вонючий, я кривули твои враз пообломаю.

И вправду иным детям, особенно тем, кто забыл, что учил утром в школе и что задали на дом, а если и знает, что задали, то забыл сделать уроки, тем и вправду подчас достается, случается и ремнем. Однако ремень опасен до тех пор, пока не началась порка, хуже нет, когда тата держит его в руке, но когда порка уже миновала и тата должен снова им подпоясаться (у него ведь падают брюки, из-за этого он не смог даже как следует замахнуться), то уж потом ремень, когда тата им подпояшется или, если ремень служит только для порки, повесит его на гвоздь либо на вешалку, перестает быть опасным. Иной отец, у которого всего один ремень и он должен им подпоясываться, бывает и смешон. Смешон без ремня, поскольку у него штаны падают, а как подвяжется, так еще смешней. Смешон и ремень. Дети про него забывают, скоренько сделают или доделают уроки, и после ужина — шмыг в постель. Потому что ремень, хоть это и ремень, иной раз годится и для того, чтобы дети быстрей засыпали. Но прежде, чем уснут, или уже в дремоте они снова вспоминают о Вильме, чудится им, что они с ней все еще в парке, что там горит костерок, от которого они чуть воротят нос, но одновременно и радуются, наперед радуются, что завтра, а то послезавтра они опять отправятся в парк помогать Вильме.