Винцент Шикула - Мастера. Герань. Вильма

Имро снова неможется. Из дому почти не выходит, все у него болит, несколько дней пришлось и отлеживаться. Вильма вызвала к нему лекаря, старого и опытного лекаря, но тот ничем особенно ему не помог; измерил давление, температуру, вытащил из сумки и фонендоскоп, с минуту выслушивал легкие, потом кой о чем еще порасспрашивал, но это были вопросы, которые он привык задавать любым пациентам, иногда, почитай, и сто раз на дню, между делом отпустил две-три шуточки, но, видать было, эти шутки ему и самому опостылели — он, должно быть, рассказал их по меньшей мере тысячу и один раз, — наконец попросил Имрову мочу для анализа, прописал лекарства, которые прописывал ему всегда, посидел немного, позволил налить себе рюмочку, выпил, затем словно обиженно, но притом как само собой разумеющееся принял от Вильмы другую, непочатую, бутылку и, сунув ее в сумку к фонендоскопу, подумал, что там, пожалуй, поместились бы и две. А чтоб и при уходе не забыть о своем назначении, он отвел Вильму чуточку в сторону, с серьезным видом покачал головой и еще раз повторил то, что уже сказал раньше, поскольку не скрывал этого и от Имро: — Голубушка, ну что вам сказать?! На дворе осень! Осенью и весной у нас беготни прибавляется. И больницы всегда переполнены. Утешайтесь хотя бы тем, что он такой, какой есть. Это не самое худшее, но лекарства необходимы. И курить надо поменьше. Постарайтесь от курева его отговорить.

— Не слушается. А лекарства он принимает. Все время.

— Надо принимать. Ну а курение хотя бы ограничить. Не хочу вас запугивать, но сигарета пока никому не шла впрок. Мочу сдам на анализ, ну а все прочее скажу, когда приду в следующий раз.

— Пан доктор, а это не опасно?

— Тревожиться не стоит. По крайней мере — пока. Когда я впервые пришел в ваш дом, я не верил, я очень сомневался, будет ли вообще от него какой-нибудь толк. А он выкарабкался, из самого опасного выкарабкался. Легкие у него в порядке. Если, как вы говорите, его рентгеновский снимок у нас, я на всякий случай еще раз взгляну. С почками и печенью — дело хуже. Оттого и ноги болят, оттого и отекают. Да и за легкими надо следить! Запретите ему сигареты, не покупайте их!

— Сам купит!

— Ну хоть теперь, пока он не выходит из дому, не покупайте!

— Не куплю я — отец принесет.

— Надо и ему запретить. Скажите, что все от сигарет. Надо обоих убедить. Но, голубушка, говорю вам, в основном это перепады, неустойчивая погода. У него и давление теперь упало, и ревматизм мучит, ведь когда осенью и весной погода вот так резко меняется, то и здоровому тяжко.

— Пан доктор, скажите, правда, ничего страшного? Волноваться не надо?

Доктор мягко улыбнулся в ответ, а чтобы еще больше успокоить — ведь он получил и бутылку, а когда придет следующий раз, опять получит, и наверняка палинку, в этом доме наверняка он получит еще немало бутылок, не раз перепадет ему тут и сотняга, — по-свойски положил ей на плечо руку. — Голубушка, ведь мы не первый день знаем друг друга. Я люблю говорить с людьми откровенно. Бояться нечего! Увидите, через два, самое большее три дня ему полегчает. Если вам что-то не покажется, если до завтрашнего вечера ему не станет лучше, придете скажете или хотя бы оставите записку, я сам приду!

— Спасибо вам, большое спасибо!

— Не за что, уважаемая. — Доктор, довольный собой, как и большинство докторов, удалился.

Имро между тем уснул. А проснувшись, сразу вспомнил о докторе. Любопытно, о чем это Вильма с ним беседовала.

— Что он тебе сказал?

— Что ты должен принимать лекарства и не курить столько.

— Это мне с самой войны говорят. Если лечить можно одной болтовней, то и из меня вышел бы неплохой лекарь.

— Перестань, Имришко! Он же помог тебе.

— Чем помог? Вот сызнова лежу. Всю жизнь, что ли, вот так вылеживать?

— Имришко, ты же знаешь, каково тебе было. Нельзя сразу вылечиться. Пройдет. Такая нынче погода. Придется лекарства покрепче принимать.

— Я уже принимал.

— До завтрашнего вечера, увидишь, пройдет. А нет…

Имро вскипел. — Что пройдет? Черта с два пройдет.

— Пройдет, Имришко! Нынче погода-то какая, видишь, все время ни то ни се.

— Так это вы опять про погоду толковали? Понять не могу, почему он не говорит это при мне, почему всегда тебе об этом нашептывает?

— Но ведь он и тебе говорил, Имришко.

— А зачем тебе потом повторял? Наверняка ты ему опять сунула бутылку. За рецепты ему платят. Зашибает и за то, что людям натреплет. А еще получает надбавку за то, что рассказывает больным один и тот же анекдот с бородой, да к тому же работает барометром. Какая по осени или по весне бывает погода — я ведь и без него знаю, а уж как буду чувствовать себя завтра — мы с ним одинаково знаем. Оба не ведаем.

— Оставь, Имришко. Он и лекарства тебе прописал. Теперь покрепче прописал.

— Зло берет, когда приходится толковать с лекарем о погоде.

— Завтра тебе полегчает.

— Завтра! Мне уже лучше, потому что я выспался. А завтра он заявится и скажет, что мне помогли его крепкие лекарства, хотя покамест я их еще и не принял.

Имро ворчит, не доволен он ни доктором, ни лечением. А Вильма доктору верит. Ведь она все время рядом с Имришко, всегда внимательно следит за ним и потому помнит, что осень Имро плохо переносит. И прошлый год было так. Летом чувствовал себя хорошо, а осенью похужело. Зимой и весной было ему уже не так худо. И нынче будет не хуже. А глядишь, еще и получше. Ведь когда Имришко было совсем плохо, он ни на что не жаловался, казалось, он и к своей болезни равнодушен. А теперь хотя бы ворчит. Это тоже добрый признак. Пускай ворчит, да хоть бы и всю осень ворчал, пускай даже задирает ее, коль ему от этого легче! Хуже было бы, если бы не ворчал! Имришко, ворчи, только бы тебе помогло! Ворчаньем меня не обидишь, я привыкла к нему. В конце-то концов, и осень не такая уж долгая. Еще две-три ночки, надут на землю заморозки, и прощай, осень.

А потом придет зима и захочет, верно, покуражиться, уж в начале декабря пойдет показывать свою силушку, явится, глядишь, в косматом микулашском тулупе, ну а коли не найдется у Микулаша тулупа, так хотя бы черт или какой чертище ударит копытом о пруд, чтобы прудик крепче и поскорее примерз и можно было бы по нему топнуть, чтобы даже и он, чертяка, позадавался, побахвалился, показал бы, как ловко он топает. А кто дал Микулашу тулуп? Ведь и у черта тулуп был, только он истрепался. Но черт не был бы чертом, не умей он и без тулупа согреться, даже более того, заманить, собрать на лед и детей — дело какое, что они без шубенок. По крайней мере узнают, кто бо́льший пан. У Микулаша митра и епископский жезл, и приходит он к бедным детям, но только на именины, на свои именины. А если нужно кого-нибудь выдрать, кому Микулаш одалживает тогда свой жезл или хотя бы узловатую палку или орясину? Сам хочет быть достойным и ласковым, а если нужно кого-нибудь выдрать, оборачивается чертом, чтобы его рассорить с детьми, но от кого у детей, в особенности у бедных и у самых что ни есть бедных, такие хорошенькие и веселые рожки? Ведь черт и сам всего лишь бедняк, была у него нарядная безрукавка, да и та вся уже порется, ему и холодно, и голодно — куда бы сходить поесть? Останавливается он у пруда и сам себе жалуется: «Опять был день Микулаша, а мне и жалкого ореха не досталось. Епископик, верно, думает, что черт не бывает голодным. Зазнайка, святоша!» Черт шарит по карманам, находит только медяк, ну а какой прок от него? Куда с ним, с медяком-то? Вертит он его в пальцах и благо в тоске вспоминает, что когда-то был ангелом, бросает медяк: тот проблескивает в воздухе и звякает о ледовый покров. «Ну, епископик, покажись-ка теперь! Кто велел пруд вверх дном подковать? Дай-ка я его еще и испробую. И эдак копытцем притопну, искру высеку — сразу все дети узнают, почему этот пруд по ночам так искрится». Он щелкает пальцами, а потом стукает копытцем об лед. Делает круг, затем полукружье и, повернувшись, начинает выписывать восьмерки. И при этом щелкает пальцами. И вертится все ловчей и бьет копытцами, прыскает искорками; отпрыснула искорка и на берег, чтобы приманить, собрать все коньки из деревни и научить всех детей танцевать на пруду, прыскать искрами, вертеться, танцевать, прищелкивать копытцами. Что из того, если один упадет, а другой потеряет пластинку или подковку? Он научит их коньком и писать, и рисовать. Правда, только одним! Другой-то конек кто одолжит? Гляньте, какие каракули! Восьмерки, круги, пируэты. А сколько пластинок, сколько подковок! Он собирает их, считает, улыбается и говорит: «Я ведь был хороший кузнец, имею и не имею, могу иметь, даже могу и согреться. Могу и других согреть! Могу и учить. Гляньте, как хорошо я учил. И все эти каракули, круги и полукружья, восьмерки и пируэты выверчены и вправду только одним-единым коньком». Он вдруг разражается смехом: «Поди ж ты, сколько восьмерок, и до чего хороши! По крайности будет у меня на цепочку!»