Аркан Карив - Однажды в Бишкеке

Сбоку ласково мигнул фарами симпатичный бумер.

— Я буду ехать за вами всю дорогу. Встретимся у ворот резиденции.

И, посмотрев на Юппи, он снова улыбнулся:

— Президентской, если повезет.

Юппи хмыкнул, а когда Сергей отошел достаточно далеко, выдавил:

— Я в шоке. У киргизов есть чувство юмора!

— Простите, пожалуйста… — робко подал голос наш водитель. — Можно сказать?

— Можно, — разрешил Юппи.

— Вы только не обижайтесь, ладно?

— Ладно.

— Он не кыргыз, он — кореец.

— Киргиз, кореец. Какая разница! Вот вы, товарищ. Вы же, к примеру, наш? Славянин?

— Я-то? Я-то русский, — сказал водитель. — Меня Максимкой зовут. А еще… вы только не обижайтесь, ладно?

— Без обиняков, Максимка, — подбодрил его Юппи, — выкладывай все как есть.

— Называйте их лучше не киргизами, а кыргызами. От греха подальше. А то за киргиза они даже убить могут. Мырки — они такие!

И, угодливо хохотнув, Максимка завел мотор.

Я люблю въезжать в чужие города на рассвете, когда жизнь в них только начинается. Любовь к новизне вечно подменяет мне глубокое изучение предмета. Я — дикий человек, верящий в тотемное перерождение: проснется новый город, я очнусь вместе с ним, и — опять incipit vita nova! [52] Начинается новая жизнь ( лат. ) — эта фраза цитируется в начале книги Данте «Vita Nuova». — Прим. ред.

Бишкек молодой город: в нем нет ничего досоветского, кроме названия, заменившего исконно советское — Фрунзе.

Думаю, что даже самый закоренелый в прошлом диссидент не мог не испытывать здесь сегодня уколов ностальгии по Советской империи. Потому что у новоявленной республики совершенно не было денег на то, чтобы заштукатурить ушедшее имперское, не говоря уже о том, чтобы чем-то его заменить.

И поэтому город из окна нашей «Волги» с госномерами очень напоминал репортаж «Из братской республики» в каком-нибудь старом киножурнале.

Несмотря на наличие отеля «Хайят».

Подумаешь! В Катманду тоже есть отель «Хайят».

АТАКЕ, ИЧПЕЧИ! Эти слова прописью на гигантском листе из ученической тетради бросились мне в глаза с рекламного баннера.

— Максимка, а что такое «атаке́» и «ичпечи́»? — спросил я водителя.

— Ата́ке ичпе́чи? — переспросил Максим. — Это значит «папа, не пей». Это Женишбека реклама.

— Назаралиева? — проявил я осведомленность. — Хозяина наркоклиники?

— Ага.

— А чем он так знаменит, что даже в президенты баллотируется?

Максим задумался. Потом сказал:

— Его все знают. Он смешной. Недавно в Шамбалу ходил.

По пути к резиденции я успел выучить еще, как будет по-киргизски «Не тормози! Сникерсни!» — Тортонбой! Сникерсже! — и волшебное слово Иштебиз — «Мы работаем» — под портретом очень усталого и сурового киргизского пролетария в каске с печатью полной безнадежности на лице. «Оставь надежду всяк сюда входящий» ему, конечно, больше бы подошло.

Последним лексическим приобретением стало джабык — «закрыто» — с рукописного объявления на дверях разграбленного революционными толпами ЦУМа: «ЦУМ ДЖАБЫК ТОВАР ДЖОК».

Впереди показался бетонный забор, которому, сколько хватало глаза, не было ни конца ни края в обе стороны. Максимка остановил машину у ворот. За ним затормозил сопровождающий бумер, из него выпрыгнул Сергей, быстрыми шагами подошел к нам и протянул в окно руку:

— Здесь я с вами прощаюсь, но мы скоро увидимся. Устраивайтесь!

Раскрылись ворота, двое солдатиков отдали нам честь, и мы въехали в резиденцию.

— Ух ты, павлин! — обрадовался Юппи.

Я тоже порадовался павлину, но через несколько секунд нам открылось зрелище посильнее павлина. Справа по курсу высился Дворец бракосочетаний. Совершенно гигантский.

— Что это? — заорали мы.

— Это?.. Ну это… как его… дворец, — сказал Максимка.

— А живет в нем кто?!

— Как кто?.. Этот живет… президент. Марат Кургашинов.

— А нас тоже там поселят? — с надеждой спросил Юппи.

— Нет, — улыбнулся Максимка. — Вы будете это… в пансионате.

— Война дворцам, мир хижинам! — Юппи затряс кулачком.

— Вы не переживайте, — сказал Максимка. — Принц тоже не во дворце живет, а в своем личном замке. Но когда мы выиграем выборы, мы все переедем во дворец.

Пансионат оправдывал свое название. Это было печальное совковое чудовище с поблекшим гламуром, все истертое, одряхлевшее, но сохранившее масштабность. Архитектурно пансионат представлял собой два широких двухэтажных крыла, соединенные коридором. Мы вошли в вестибюль. Максимка принес вещи, привел откуда-то заспанную кастеляншу и пошел спать в машину.

Кастелянша молча открыла нам два соседних номера и так же молча исчезла.

— Йо! Какая койка! Йо! Какие диванчики! — орал из-за стенки Юппи. Звукоизоляция в этих хоромах была никакая. Я крикнул ему, что иду в душ, встретимся через двадцать минут в вестибюле.

Когда мы встретились, помытые и побритые, вокруг по-прежнему не было ни единой живой души.

— Слушай, а что нам вообще дальше делать? — задумался Юппи.

— Не знаю, — честно ответил я. — Тебе Эйнштейн что-нибудь говорил?

— Нет. Сказал — приедете, вас встретят, будете там заниматься телевидением… Вообще-то жрать уже хочется.

— Надо найти столовую, — догадался я.

Столовую мы нашли очень быстро. Она была такого же размера, как номера, и посередине в ней стоял круглый стол, сервированный на двенадцать персон. Мы сели за стол и принялись ждать, разумно полагая, что кто-нибудь когда-нибудь должен здесь появиться.

Мы сидели, курили и обсуждали, кто из нас двоих главнее в данной миссии, иначе говоря, чье слово будет последним в принятии будущих творческих решений. У Юппи был веский аргумент, что из нас двоих только он окончил курсы по специальности «кино-телевидение». Я взывал к остаткам его разума: чему можно научиться за два месяца в Израиле на курсах для безработных русских? Ясно, что это полная туфта, и, возможно, конечно, Юппи наблатыкался монтировать в «премьере», но на кнопки нажимать можно и обезьяну научить, а вот чувство ритма, необходимое для монтажа, есть только у меня. Юппи напомнил мне, как окончилась моя карьера телеведущего. Это был удар ниже пояса. Мы чуть не поссорились, но пришли к компромиссному решению: Юппи отправил Эйнштейну эсэмэску с вопросом: «кто главный я или мартын?» Как он ответит, так и будет.

«Катастрофа-катастрофа!» — послышался голос. У входа в столовую в проеме стоял тщедушный человек лет тридцати с небольшим, блондин с жидкой бородкой, которую он нервно почесывал, приговаривая: «Катастрофа-катастрофа!» На блондине была надета жилетка, открывающая цыплячью грудь, штанишки до колен и вьетнамки.

— Ты кто? — спросил Юппи.

Блондин посмотрел на него водянистым взглядом, повернулся и ушел прочь, почесывая подбородок и повторяя «катастрофа-катастрофа».