Елена Чумакова - Гроздь рябиновых ягод

Сами закончив всего по четыре класса церковно-приходской школы, Настя с Георгием мечтали вырастить своих детей образованными людьми. Но как это сделать ей одной, нищей бездомной бабе?! Чемоданчик со школьными документами, учебниками и тетрадками, школьная форма дочки, всё осталось на подводе. Настя мучилась, корила себя, теперь она видела свои ошибки, понимала, как можно было избежать беды, да поздно, ничего не исправишь.

И тут пришла на помощь изворотливая Фрося. Как уж ей удалось договориться с директором сельской школы, Настя не знала, однако девочек приняли в школу. Из тонкой мешковины она вручную сшила школьные платья для дочек, две сумки на длинной лямке через плечо. Теперь по утрам Нина и Лиза, взявшись за руки, бежали в школу, а Вена и Галочка оставались под присмотром Макарыча. Иногда, с разрешения очередной работодательницы, Настя брала малышей с собой. Тогда дети играли рядом, на глазах, и на душе у неё было спокойно.

Так, в коммуне, пережили зиму. С наступлением весны проснулись надежды вырваться из барака и добраться до родной деревни. Настя сшила себе пояс с кармашком, в который прятала каждую сэкономленную монетку. Она хваталась за любую работу, питалась хлебом да картошкой, но денег всё еще было слишком мало. Бывали дни, когда Настя не могла найти работу, тогда приходилось брать деньги из заветного пояса, чтобы хоть как-то накормить детей.

В один из таких дней Настя в поисках работы дошла до железнодорожной станции. На насыпи возле товарняка увидела группу женщин с лопатами, подошла поближе. От вокзала к ним спешил, размахивая портфелем, пузатый мужчина лет сорока.

– Ну что, бабоньки, все в сборе? Пойдёмте, покажу вам фронт работ. Быстренько, быстренько поднимайтесь, состав скоро отправляется.

Все пошли за толстяком вдоль насыпи. Шли довольно долго. Наконец оказались возле пустой платформы. Рядом высилась груда щебня.

– Вот этот щебень надо погрузить на платформу. Шевелитесь давайте, время не ждёт.

– А сколь заплатишь? Аванс давай!

– Не обижу, рассчитаю по-честному. А авансы у нас не положены. Погрузите, всё сполна получите.

Настя подошла к толстяку, подрядиться на работу. Он критично оглядел её тщедушную фигурку, но в свой листок записал и лопату выдал. Женщины, скинув телогрейки, выстроились цепочкой вдоль вагона и взялись за работу. В воздухе замелькали лопаты. Работа оказалась не из лёгких, Настя старалась не отставать от других, более крепких баб. Скоро у неё заломило спину, заболели руки, на ладонях появились волдыри. Настя стала махать лопатой пореже, стараясь хоть немного перевести дух. «Не филонь!» – прикрикнула на неё соседка. Наконец весь щебень был погружен. Настя на трясущихся ногах отошла в сторонку, присела на сложенные штабелем шпалы. Перед глазами плыли разноцветные круги. Остальные бабы, накидывая телогрейки, пристроились кто где.

Состав, лязгнув буферами, тронулся с места и медленно поплыл мимо них. Поезд набирал ход, вот и последний вагон скрылся вдали. Толстяка всё не было. Женщины забеспокоились, зароптали. Решено было отрядить нескольких самых бойких на станцию, на поиски работодателя. Через полчаса те вернулись ни с чем. Толстяка они так и не нашли, дежурный на перроне сказал им, что это, вроде бы, был сопровождающий, который на этом составе и уехал восвояси. Покричали бабы, поматерились, да что толку? Так и разошлись ни с чем.

Настя еле добрела до барака, упала без сил на топчан. К вечеру разболелась голова. Макарыч сначала разворчался, что она денег не принесла, но посмотрев на Настю внимательней, замолчал. А позже заглянул в их закуток проведать, принёс котелок с горячей похлебкой и узелок с несколькими кусочками сахара.

– Ничего, милая, к утру отлежишься, – и неловко погладил её по голове.

Утром Настя поднялась с трудом, сильно болела и кружилась голова, во рту пересохло. Однако деваться было некуда, надо было идти, искать работу на сегодня.

Настя брела вдоль улицы по подтаявшему снегу в центр поселка, к тем домам, где обычно находилась для неё работа. «Авось, разойдусь на свежем воздухе», – надеялась она. Но идти становилось всё труднее, ноги разъезжались по грязной жиже. Перед глазами плыли заборы, деревья. Последнее, что она видела – морда собаки, обнюхивающей её лицо.

Белое пространство. Лампочка на шнуре. Высокое окно. На окне решетка. Стены, выкрашенные зеленой краской. Настя подняла невесомую руку, дотронулась до стены, почувствовала её холод. Мир ощущений, звуков постепенно возвращался к ней. Рука была покрыта мелкими язвочками. Повернула голову. Рядом стояли кровати, между ними, как тени, двигались серые фигуры.

– Пить, – попросила Настя и сама себя едва услышала. Однако одна из женщин оглянулась, подошла и склонилась над ней.

– Очнулась, болезная? Ну, вот и хорошо, и слава богу. На-ко, попей водички, – живительная влага смочила пересохшие, потрескавшиеся губы.

– Где я? Что со мной?

– В больнице, бабонька, в инфекционке, сыпняк у тебя. Говорят, в посёлке, на улице подобрали в беспамятстве. Кто такая, чья будешь – никто не знает. Ничо, тута врачи хорошие, вылечат. Вона сколько нас таких здеся. Щас, доктора позову, погоди маленько.

Ласково журчащий голос словно утонул в вате, широкоскулое лицо заволокло туманом, потолок снова превратился в бескрайнее белое пространство, вытеснившее весь мир, Настя вновь впала в горячечное беспамятство.

Очнулась она ночью. На соседней кровати кто-то тихонько стонал и звал: «Гриша, Гришенька…». В зарешёченное окно смотрел равнодушный месяц, тоненький, словно остриженный ноготок младенца. Настя вслушалась в плачущий голос. Подумала: „Сыночка, видимо, зовёт…“ И тут же обдала горячая волна: " Дети! Что с ними?!». С трудом поднялась, держась за спинки кроватей, побрела к застеклённой двери. Дверь оказалась запертой. Сквозь стекло она видела стол с настольной лампой в коридоре, спящую за ним медсестру. Настя птицей билась в дверь, пока не разбудила дежурную. Проснулись и заворчали остальные обитательницы палаты.

– Выпустите меня отсюда, выпустите! У меня дети одни остались!

На шум пришла врач, высокая костистая женщина с выбившимися из-под белого колпака седыми прядками. Строго прикрикнула на Настю:

– А ну, прекрати крик! Всё отделение переполошила! Никто тебя раньше, чем через две недели отсюда не выпустит, не имеем права. Тиф у тебя, голубушка, заразная ты!

Настя затихла только тогда, когда врач пообещала отправить утром посыльного в барак, который проведает и предупредит детей, где она и что с ней, передаст Фросе, чтобы позаботилась пока о них.

Дни тянулись невыносимо медленно, однако силы постепенно возвращались к Насте. Днём в палату заглядывало по-весеннему яркое солнышко, на качающейся перед окном ветке набухли и потемнели почки, у некоторых из них появились зелёные клювики будущих листочков. Однако ночью, накануне выписки, ударили заморозки, даже выпал снежок, прикрыв проклюнувшиеся травинки. В больничном халате, в чужих калошах и телогрейке (свою одежду всю сожгли), брела Настя по белому покрывалу, оставляя чёрные следы за собой. От свежего воздуха кружилась и мёрзла остриженная налысо голова в белом платочке. Вот, наконец, знакомый барак. На брёвнышке у стены сидит малец в больших, не по ноге, чунях и сползающей на нос шапке. Приглядевшись, Настя узнала в нём сыночка, Веночку. Подошла, села рядом. Мальчик равнодушно глянул на неё, подвинулся, уступая место.