Александр Брежнев - Софринский тарантас

Вдруг на улице слышу шум. И тут же в комнату вбегает растерянный Максимыч. Он без шапки, руки дрожат.

— Доктор!.. — в волнении произносит он. — Скорее…

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Ферма загорелась.

Я бежал впереди Максимыча. Он следом с трудом поспевал. У меня не было в кармане даже таблетки, но я знал, что иногда спасает людей сам факт появления врача. На самом деле все было не так. Максимыч был опытен в скоропомощных делах и в отличие от меня не растерялся и захватил с собой медицинскую сумку.

Когда мы прибыли на ферму, то ни о каком грамотном тушении пожара не могло быть и речи. Огонь заливали ведрами, в него кидали грязь, накрывали брезентом, сбивали одеждой. По дорогам, ведущим к ферме, трактора проходили с трудом, а пожарная машина, если бы ее даже и вызвали, и на метр не продвинулась. Конечно, ее можно было бы притащить на буксире. Но за то время, покуда ее волокли, от фермы не осталось бы и следа.

Полуживую Соню, спасшую почти всех телят, вытащили из-под рухнувшей крыши трактористы. Мы нашли ее лежащей на брезенте у бочки с водой. Доярка, стоящая перед ней на коленях, упрашивала ее выпить теплого молока. Соня не смотрела на нее. Мы делали с Максимычем все, что могли. Приехал с тележкой «Беларусь», на котором собрались было везти Соню в район.

И как только она силы нашла, чтобы прийти в себя. С благодарностью посмотрела на меня и прошептала:

— Я вас сегодня приглашала.

— Соня… — окликнул я ее.

— Маленький теленочек, которому я хлебушек всегда давала, меня за палец укусил.

И закрыла глаза.

— Соня… — крикнул я вновь.

Тупое оцепенение нашло не только на меня, но и на Максимыча, и на всех людей. Кто-то принес корзиночку, позабытую Соней на улице. В ней были яблоки и хлеб. Спасенные ее телята веселились у копны сена, разбивая ее.

Я пробыл в поселке неделю. А затем на тракторе поехал на станцию. Михайловна дала мне мешок хлеба.

— Приезжайте на следующий год… — просила она меня.

Я обещал приехать.

Лицо ее было грустным, но она храбрилась и махала мне рукой. Она долго шла за трактором, словно я был ей сыном. В кабине пахло хлебом. Тракторист, улыбаясь, кусал теплый калач.

Я смотрел сквозь стекло на поселок, на быстро идущую вслед за нами Михайловну, на мальчишек, одетых по-зимнему. Все было прежним. Пушистые облака серебрили небо. И солнечные лучи, проникая сквозь их прорези, красиво искрились. Мелкие капли на стекле дрожали долго и не падали.

— Ну что, «саврасый», вылечился?.. — тихо и очень нежно спросила бывшая воспитательница детсада, а в настоящее время поселковый инспектор и экстрасенс Маркина Мила лесника Кошкина Ивана, мужика крайне влюбчивого и странного. Ей нравилось называть его «саврасый». Да и он действительно порой походил на саврасого, особенно когда волновался. Лицо его покрывалось морщинками. Волосы, намокнув от пота, беспорядочно облепляли лоб и уши. А щетинка под носом хотя и намокала, но все равно оставалась бойкой, она дыбилась, то и дело вздрагивала и двигалась, особенно когда он глубоко дышал или, фыркая, надувал щеки.

Он ничего не сказал Миле, а лишь только поднял глаза и раскрыл от удивления рот. Руки ее только что нежнейшим образом обгладили его почти всего. Он был раздет по пояс. И сердце его, и душа, до этого, можно сказать, мертвые, вдруг так запрыгали, так запрыгали, словно он был не на Милкиной кожаной кушетке, а далеко на небесах, где нет ни окон, ни штор, ни исступленного воя ветра за стеклами, а где необыкновенная сладкая тишина и любое движение по отношению к человеку приносит радость и счастье и где руки, наверное, точно такие же, как у Милы.

В ее трепещущих руках столько нежности, что он готов тянуться за ними хоть куда и исполнять любое приказание.

— Нет, ты выше, чем полебиотик… — вдруг страстно прошептала Мила и, сняв с него сапоги и брюки, заставила его зажмурить глаза и стать спиной к окну, а лицом к ней. — Ты персоналия, да, да, персоналия…

— Что это?.. — наконец прошептал он впервые за время Милкиного сеанса.

— Не что, а кто… — поправила та его и, благоговейно вдруг прижавшись к нему, прошептала: — Персоналии это такие личности. Их даже молния убить не может, потому что они крайне влюбчивые…

Когда сеанс биополя закончился, Мила прошептала:

«Я вернусь. Я обязательно вернусь…» И в ту же минуту огонь в глазах ее погас. Зрачки потемнели. В центре их Иван увидел себя с полураскрытым ртом, согнутыми в локтях руками и поджатыми под себя ногами. А потом он вдруг увидел слезы на ее глазах. Она торопливо вытирала их, а они капали и капали.

Иван в испуге закричал:

— Мила, почему ты плачешь?

— Я не плачу, — улыбнулась она сквозь слезы. — Это просто таким путем выходят из меня остаточки биополя, — и, внимательно осмотрев кончики своих пальцев, прошептала: — Действительно, это так ужасно!

— Мила, но это ты ведь со мной разговаривала, скажи? — тупо и настойчиво уставился на нее Иван.

Он толком ничего не понимал, что с ним только что произошло.

— Нет, биополе, — и добавила: — Закрой глазки, котик, и поспи. Я сейчас градусник принесу.

Через несколько секунд она принесла градусник, встряхнула его и положила Ивану под мышку, поцеловав его перед этим и в щечку, и в лоб. Отчего Иван тут же расцвел.

— Ох, как же мне приятно!.. — прошептал он и с удовольствием задрожал.

— Ах боже мой, — посмотрела на часы Мила.

И, сняв перед Иваном халат, побежала в ванную принимать холодный душ. Только таким путем снимала она с себя остатки биополя. Так как они почти всегда, по ее мнению, прятались на ее теле.

Лежа на правом боку, Иван сквозь щелочку в спинке дивана с любопытством посматривал на Милу, которая, покрывая тело мыльной пеной, тут же ее смывала. Затем, запутавшись в своих мыслях, понял одно: чтобы раньше времени не совершить греха, нужно срочно закрыть глаза. И он закрыл их.

— Успокой мою душу, инспекторша Мила!.. — умиленно прошептал он и, черпнув языком воздух, чтобы его тут же выдохнуть, прислушался.

Все также урчала в ванной вода. И за окном метель скрипела петлями, то ли дверными, то ли оконными. Ароматный запах мыла и шампуня вдруг перебился долетевшим из кухни запахом поджаренного с луком сала. Он точно поросенок зачмокал. А затем стал жадно облизывать губы. Ведь он, как и все лесники, любил поесть. Особенно в гостях. И называл он все это не сотрапезничанием, а страпезничанием, то есть съесть предназначенного угощенья как можно больше, чтобы хозяин потом целую неделю хватался за голову, удивляясь невиданной человеческой прожорливости. Конечно, Ивану Милку объесть очень трудно. Только он порой возьмется за вилку, чтобы прицелиться к самому зажаристому куску сала — Милка тут как тут, не вилкой, ложкой замахнется и полсковородки как не бывало. И тогда казалось Ивану, что она сало не жует, а глотает кусками. И часто Иван от удивления ахал, узнавая, что Милка вдруг ни с того ни с сего съела за день целый окорок, который он достал ей по блату в знак уважения и который ему, да и не только ему, но и всей семье надо было бы грызть непрерывно целую неделю.