Александр Брежнев - Софринский тарантас

— Нет, — с горечью усмехнулась она. — Это не ночь во всем виновата. А мы с тобой. Не так мы, видно, жили, понимаешь ли ты, не так мы жили, раз нам страшно находиться в храме… — И, прижавшись к нему, она вдруг прошептала: — Тише, тише… Слышишь. А потом попросила: — Погаси, пожалуйста, фонарь, кажется, кто-то сюда идет…

Он торопливо загасил фонарь. А потом с такой поспешностью оглянулся по сторонам, что чуть было не упал.

Но, увы, как ни всматривались они и ни вслушивались, никого так и не увидели Синева, величавая ночная синева, возвышалась перед ними, насколько только глаз мог видеть.

— Значит, ошиблась я… Значит, ложным было мое предчувствие… — И вдруг, подойдя к одной из росписей, Мила сняла варежки и теплыми ладошками начала убирать с картины иней.

И он тут же таял, и капельки тоненькими струйками бежали вниз и, не добежав до земли, на полпути замерзали.

— А может, мне привиделось. — Руки ее коченели от холода, а она все оттирала и оттирала от снега картину.

Голос ее был полон надежды и радости. Глаза — любви. И в эти минуты Иван мог поспорить с кем угодно, что милей ее он никого не видел. Он покорно стоял рядом с ней.

— Здесь хорошо, — улыбнулась она ему.

И он не знал, что и сказать. Ибо не мог осмыслить все происходящее. Ну а еще, стоило ему посмотреть в глаза святых, как ему становилось не по себе. За руку он потянул ее за собой, на ходу подхватив потухший фонарь.

— Да пусти ты меня, пусти, — вырывалась она.

И полы пальто ее трепыхались на ветру. Платок упал с головы. И длинные волосы, точно удивительно сказочные синие кружева, щегольски плясали и спорили с ветряными воздушными струями. Одна варежка выпала из кармана, и ветер, приподняв ее, выбросил в окно и там, в снежном просторе, вцепившись в нее, точно пес в сладкую кость, понес далеко-далеко.

Он оторопело пожал плечами, затем, пнув ногой снег, точно ком соломы, спросил:

— А сколько сегодня мороза обещали?

— Сорок. А что?

— Тело почему-то дрожит, — прошептал он.

Она кинулась к нему и начала торопливо растирать щеки, лоб и руки.

— Милый, успокойся, это выходят из тебя остатки биополя. Крепись, надо всего минут пять продержаться, и все пройдет.

И он держался, сжимался, кусал губы до крови, а биополе все не выходило и не выходило.

— И зачем, зачем мы только в такое позднее время пришли сюда…

Мила вдруг поднесла пальчик к губам:

— Тише, тише… Ты слышишь, кто-то дышит. Скорее бежим отсюда…

И их вновь потянуло домой. Да так, что они, позабыв фонарь, но зато взяв друг друга за руки, понеслись навстречу пурге, не чувствуя под собою ног.

Вскоре сугробы исчезли. И они пошагали по уплотненному снежному насту. Ярко-красные, голубые, зеленые и синие огни, точно огромная стая птиц, предстали перед их глазами. А потом они вдруг увидели полосатый шлагбаум и желтую будочку с тремя светящимися фонарями на крыше и огромного будочника в зеленом полушубке, обледеневшие полы которого до того были длинны, что они вместе с валенками утопали в невысоком снегу.

— Ты чего не спишь? — спросил Иван будочника.

— Боюсь замерзнуть… — прокричал тот и затопал и запрыгал точно ужаленный.

«Пи-пи-пи!» — пиликал под крышей будочки сигнальный динамик. Щелкали недалеко автоматические стрелки. И огромные светофоры пламенели ярко и властно. Ивану вспомнился свой фонарь. И ему жаль стало, что он оставил его в храме.

Мила посмотрела в сторону светящегося здания станции.

— Ой, Иван, да ты только посмотри, какая красота!

— Эй, посторонитесь, а то срежет… — прокричал будочник, поднимая желтый флажок.

И только они отпрыгнули от полотна, как огромный серо-зеленый состав, пыхтя, визжа и скрипя, пронесся рядом с ними. А когда он удалился, то осевший из-под его колес снежный поток так опушил их, что нельзя было разобрать, где у них нос, а где губы.

Уже время спать, а девочка Таня, любительница природы, натянув на голову мамин платок и надев теплые папины рукавицы, которые он носил еще в молодости, идет через переезд к далекому столбу, на котором, рассеивая синь, болтается фонарь. По пояс, а то и по плечи проваливается в сугробы. Над головой воет ветер, и свистит, и гудит пурга, переходя то в метель, то в ужасную, сумасшедшую круговерть, которая сжимает Таню крепкими объятиями. Иногда круговерть, хитро ласкаясь к Тане, торопливо пытается развязать ее платок и расстегнуть пальто. Но Таня крепко одной рукой прижимает к голове платок, а другой удерживает полы пальто. Мимо нее, как только прошла она станцию, пробежали какие-то страшно черные люди. Их бег торопливый и злой.

«Почему они черные?.. — подумала она. — И не просто черные, а чернолакированные, к ним даже снег не прилипает».

— Странно, очень странно… — сказала она сама себе, а потом вдруг решила: — Это небось солдаты на станции уголь допоздна разгружали, а теперь в казармы возвращаются…

Таня расслышала, как кто-то из пробежавших сказал:

— Не волнуйтесь, мы сейчас баньку сварганим. У нас такой пар, все женщины его любят.

На что женский голос ответил:

— Бог знает теперь на что похожа.

И опять первый голос:

— Простите, кто мог подумать… Ведь эта кочегарка образцовой считалась, и о ней не раз в районке писалось.

И женский голос:

— Писаку б этого голой задницей в снег.

Больше Таня ничего не расслышала. Метель так вьюжно и сильно подула, что она не успевала смаргивать с глаз снежинки. Черные осколки, похожие на разбитое сзади зеркало, как-то странно впереди полетели.

«Солдатики налегке были, вот они и взлетели… — подумала в испуге Таня. — Что же им теперь делать, ведь у них должна быть рация и они должны сообщить в штаб…» И Таня уже хотела закричать:

— Солдатики, милые, не рассыпайтесь. Я сейчас к вам на помощь приду…

Протерев рукавицами глаза, она приготовилась бежать вслед за летящими впереди осколками. Но вновь зловеще скрытна стала метель. Она подула тихо-тихо, наркотически-усыпляюще. Осмотрелась Таня. И улыбнулась. Черные фигурки были, как и прежде, стройненькими. Ровным дружным гуськом они целыми и невредимыми убегали в кромешную даль.

— Да разве кто солдатиков может победить… — улыбнулась она, и снег, и пурга, и колючие снежные вихри показались ей пустяком. Тяжелый холодный страх исчез, и, приободрившись, она, приговаривая: «Лиза. Пила. Летала бензопила!..» — приближалась к теперь уже близкому телеграфному столбу. Обычно редко висят на телеграфных столбах фонари, а на этом почему-то висел, может быть, потому, что этот столб был угловым, а может, его повесили лесники, ибо метрах в ста от него начинался лес, буйный, высокий, густой. Фонарь ими повешен, видимо, для того, чтобы в предновогоднюю неделю легче ловить воров, безжалостно вырубающих молоденькие сосенки и ели.