Александр Брежнев - Софринский тарантас

— Три кармана, ну четыре, но, учтите, не более… ведь у нас тоже госстандарт… — ворчит закройщик и улыбается.

Препроводив больного на второй этаж, я медленно спускался вниз. У гардероба меня окликнули:

— Доктор, чай, не узнали…

Я оглянулся. Пожилая женщина, худенькая, темноволосая, с улыбкой смотрела на меня. Она стояла у гардеробной обитой кожей и войлоком двери. Рядом с нею ведро с землистого цвета водой, совок и веник. Она грудью опиралась на швабру.

Как ни пытался я ее припомнить, она все никак не вспоминалась.

— Конец месяца, вот и приходится генералить… — сказала она нерешительно, а затем вдруг продолжила более уверенно: — Да вы что, не узнаете меня? Прошлым летом вы меня сюда с радикулитом привозили. Спина у меня болела, и вы мне в машине сделали укол от боли… И часу не прошло, как мне полегчало. С той поры я все бегаю и бегаю… Если больного ночью ходячего привезут, я ему и халат на плечи накину, и тапки надену да наверх провожу…

Она улыбалась. Улыбался и я, почесывая затылок. Да разве всех упомнишь. Сколько их, больных, за свою жизнь перевозил. Сотни. Тысячи.

Я попрощался, поблагодарил ее за память.

— Давай лечи, помогай людям, как мне помог… — улыбнулась она.

С радостным чувством покидал я забрызганный угол и гардеробщицу, нежную, добрую, в руках которой была истертая до блеска швабра.

Ночью в машине умер больной. Мы уже были на полпути к больнице, как у него вдруг повторно усилился приступ бронхиальной астмы. Я делал что мог, но ни внутривенные вливания, ни внутримышечные инъекции, ни даже ингаляции не помогли.

Время, только время могло нас спасти. Нужна была реанимация, нужен был кислород, теплый коктейль. Не один раз спасали мы этого больного в больнице.

Приближалась весна, и снежок кое-где подтаивал. Находясь в двух километрах от больницы, на повороте наша машина остановилась. Оказывается, прокололи колесо, наехав на незаасфальтированные бракованные плиты, темные прутья которых чуть-чуть выступали из застывшего цемента. Ни попутных, ни встречных машин не было. Я связался по рации со «Скорой», и мне ответили, что при всех моих желаниях помощь к нам может прибыть лишь через полчаса.

Мне не верилось, что так вот могло случиться. Пока меняли колесо, прошло десять минут, а вперед этим путем ехать нельзя, вся дорога в этих плитах, зимой, когда снег твердый, по ней можно ездить, а весной нельзя. На объезд микрорайона мы потратили полчаса. Я спасал больного. Я спешил. Я переделал все мероприятия по его оживлению. Но время, потерянное впустую, делало свое дело. Больной, вдруг захрипев, судорожно раз-другой передернулся и заснул навеки. Кто виноват в его смерти — плиты, которые кое-как кинули прошлым летом дорожники, или же мы, врачи?..

Водитель после этого случая стал возить с собой две запаски. И порой вздыхая, он часто, глядя на дорогу, вдруг вспоминая об этом случае, умерший был его сосед, говорил мне:

— Это что же, доктор, выходит, мы, вместо того чтобы помочь больному, наоборот, помогли ему умереть…

Я молчал. А он все вздыхал и вздыхал.

Свежий, бодрый, я сижу в кабинете для приема амбулаторных больных и, посматривая на часы, жду больную, ту, которую лечил еще студентом.

Вот скрипнула дверь, и худая, стройная женщина боязливо спросила: «Можно?»

Тот же широкий белый лоб, умные глаза и тот же серебряный перстенек.

— Вы!.. — радостно воскликнул я. — Сколько лет сколько зим… — И подбежал к ней, элегантно взял за руку, усадил.

— Ну как?

— Да все так же… — ответила она, аккуратно промокнув платочком запотевший лобик.

— Неужели?

— Да какое там неужели. Совсем расклеилась. Ну да что без толку говорить… — и кинула на стол справку-выписку. — Вы вот лучше на это посмотрите. А то ведь восемь лет не виделись…

Я, с улыбкой вздохнув, смотрю на нее и не верю глазам. Как быстро прошло время. Лет восемь назад, а может быть, и меньше, эта женщина была молода, красива и во всей ее фигуре и движениях чувствовалась грациозность.

«Отчего так быстро летит время?» — думаю я и небрежно отодвигаю выписку.

— Почему вы раньше ко мне не обратились? — И, посмотрев на нее, вздрогнул. Она торопливо засовывала в конвертик деньги. — Как вы смеете! После всего, что было между нами. Как вы смеете!..

И на какое-то мгновение мы замолчали. Наконец она сказала:

— К тебе ведь сюда не просто попасть.

— Но ты ведь знаешь мой домашний телефон. Могла бы в крайнем случае оформить вызов на дом.

— Но и ты ведь знаешь, что самая большая глупость, когда женщина звонит женатому мужчине домой… — с гордостью произнесла она.

Я встал, точнее, нашел повод, чтобы встать. Пошел закрыть окно, так как залетевший в кабинет ветерок сорвал с ее головы косынку и распушил волосы.

Потом я подошел к ней и сел рядом. Вся сжавшись, она внимательно начала рассматривать меня. Маленькие пальчики ее были боязливыми и худыми.

— Знаешь, друг… — вздохнув, вдруг вымолвила она: — Я все никак не могу успокоиться после всего того, что было в моей жизни. Может быть, я говорю глупости. Но все-таки мне кажется, что только я одна должна быть вечно красивой, сильной, здоровой… — И, по-детски откинув голову, она улыбнулась.

— Ты не сердишься на меня? — тихо спросил я.

— Сейчас не надо об этом… — прошептала она. — Да и ни к чему…

— Как это ни к чему. Ведь мы можем, как и прежде, продолжить дружбу…

Она ласково похлопала меня по щеке.

— А ты по-прежнему и мил, и глуп. Живешь в каком-то радужном медицинском мирке… — и впервые за все это время она попыталась засмеяться, но смех ее тут же прервался тяжелым кашлем. Откашлявшись, она указала на грудь. — Раньше я пела, а теперь вот…

Я налил ей чаю. И она уже с какой-то новой для меня старческой осторожностью отпила глоток и тут же его отставила, Мне было непонятно ее беспокойство. Если честно сказать, я не верил, что она могла так заболеть. Словно в оправдание моих мыслей, она положила на колени сумочку.

— Чуть не забыла… — прошептала она и, открыв ее, достала таблетки и выпила их.

— И много ты их перепила? — спросил я.

— Не считала… — и с какой-то иронией начала поспешно перечислять: — Коробок двести анальгина, около ста — пентальгина, триста — супрастина, двести — тавегила…

Я в испуге поднялся. «Восемь лет я не видел, и эти восемь лет она пила всякую дрянь». Ну а когда она начала перечислять инъекции, которые ей пришлось сделать, я, позабыв о том, что я медик, не выдержал и прокричал на весь кабинет: «Господи, и ты еще жива?» Но первая любовь с таким недоверием посмотрела на меня, словно я был не врач.

Мой Ваня, молодой фельдшер, бывает резок. Но эта резкость не озлобляет больных, а, наоборот, успокаивает. Например, везем мы больного, И вот прямо в машине необходимо сделать ему укол. Салон трясет, качает, так что укол получается не из легких. Больной ворчит: