Александр Брежнев - Софринский тарантас

— Да ты что же это, парень? Все равно что лопатой долбанул…

— Простите, пожалуйста… — кротко извиняется перед ним Ваня и добавляет: — А если честно сказать, то у зубного врача и похуже бывает.

Больной, растерявшись, забывает про больной укол и уже смотрит на Ваню так, словно он действительно спас его этим уколом-колом.

А один раз везем мы алкоголика. Шумит он и что-то кому-то доказывает, мол, я и в училище не учился, и в самодеятельности не участвовал, а танцевать могу. На поворотах он не удерживается на салонной скамейке и падает на Ваню. Наконец терпение у Вани лопается и он, схватив за грудки алкаша, говорит ему:

— Если ты, дядя, не прекратишь свой дебош, то я дам тебе ремня. Ты слышишь или нет…

Но алкаш не слушается. Шумит пуще прежнего. Мало того, начинает протягивать руки. И тогда Ваня снимает с себя брючный ремень и, обмотав им руку, показывает его алкашу.

Тот, увидев ремень, морщит нос и, поняв, что Ваня не шутит, утихает. И мы спокойно доезжаем к месту нашего назначения.

Он всегда любил защищать стационарных врачей. И часто, везя больных на госпитализацию в ту или иную больницу, любил говорить им:

— В нашем городе больницы не то что в некоторых. Везем мы вас порой холодненькими, и без пульса, и без давления. А больничным врачам хоть бы что. Раз-два — и глядишь, раздышались вы. Так что стационар, дорогие товарищи больные, вам позарез необходим…

Он все говорил и говорил. Водитель вез. Я заполнял на ходу вызывную карточку. И под его монотонный говорок время быстро пролетало. Да и больной духом не падал. Знал, что везут его туда, куда надо.

В трудных ситуациях Ваня, почесав свой затылок, говорил:

— Раньше старики время лаптями измеряли и ведь точно угадывали, а я вот… — и сердился на себя за то, что в некоторых случаях помочь человеку ничем не может.

Иногда он просил помощи у меня. И если в силах я был помочь, то он внимательно запоминал мои советы и назначения. А если и я был бессилен, то вздыхал, все лицо его кривилось. И, словно чего-то лишившись на свете, он с грустью, по-детски страдальчески смотрел то на меня, то на безнадежно лежащего перед ним больного.

— Лучше бы меня задушила эта болезнь, чем его… — часто шептал он. — Ибо нет худшего, когда ты, медик, в белоснежном красивом халате сидишь перед ним. Он с надеждой смотрит в твои глаза. А ты, наоборот, в его смотреть не можешь…

Один раз он заболел. Пошел к участковому врачу в поликлинику. Но на другой день вновь вышел на работу. Был чем-то расстроенный.

— Что с тобой? — спросил я, первым почувствовав, что он не в своей тарелке.

Мало того, его беспокоил насморк, да и глаза были воспаленные. Они слезились. Он очень равнодушно посмотрел на меня. А затем вдруг резко произнес:

— Эх вы, тоже мне врачи. Да разве я, фельдшер «Скорой», зря в поликлинику пойду? За пять лет первый раз пришел, и вот тебе на. Я говорю им, кашель душит меня, по вечерам ознобы, в бронхах хрипы. А они заявляют мне хором, мол, для того, чтобы выдать больничный, нам нужен не кашель, а температура или хотя бы температурка… Был бы я врач, может быть, они и снизошли бы, а то я ведь фельдшер… — и, вздохнув, он засопел своим простуженным носом.

Его сопение походило на всхлипывание. Чтобы хоть как-нибудь успокоить, я, прописав ему лечение, отпустил его домой. Он сопротивлялся и не желал уходить с работы, но лишь после того, как я объяснил ему, что он может запустить болезнь и тогда ему придется пропускать не один день, а недели, а может, даже и месяц, да и разве можно больным медикам выезжать к больным, он утих — верный признак того, что понял меня.

— Только учтите… — добавил он. — Я не жаловался на вашего брата. Просто все это я рассказал вам по дружбе, понимаете, по дружбе…

И, приложив руку к груди, закашлял.

Поступив в мединститут, он все равно продолжал подрабатывать на «скорой».

— Вот так Ваня! — обрадовались мы все, когда узнали, что он все вступительные экзамены сдал на пятерки. — Это надо же! С первых дней, и ты уже на коне въезжаешь…

— А как же… — улыбался он и шутя отвечал: — Я ведь тоже, как и вы, хочу денежку заколачивать. Вы деньгу отхватываете, точно помещики, не то что мы, бедные фельдшера… Так что я, чтобы озолотиться, решил стать врачом и стану им…

Но не из-за денег, конечно, собирался он стать врачом. И он стал врачом. Да каким еще врачом. Сейчас он профессор, заведует крупной клиникой.

К вечеру, когда обслужено двадцать вызовов, не только я устаю, но устает и водитель. Переправив очередного больного в стационар, мы свободны. От нашего здания «Скорой» мы находимся примерно в пятнадцати километрах. Водитель, маленький, щупленький, со шрамом на левой щеке, следствие ранения на фронте, включает рацию. Он намного старше меня. Обветренное морщинистое лицо его, когда он берет трубку, замирает. И глаза, прежде доступные, вдруг становятся чужими.

— Я одиннадцатая, ответьте, «Планета»…

— «Планета» отвечает… — раздается в ответ.

И тут вдруг водитель, то ли от усталости, то ли еще от чего-то, весь натужившись и полусогнувшись у трубки, точно он находится в окопе, с хрипотцой и с какой-то застоявшейся болью в голосе, начинает поливать:

— Эй вы там, наверху, вы что, разве забыли, что мне до пенсии четыре года осталось. Э-э… ну и черти… Вам, видно, в горсобесе там хоть бы что. Курить не полагается, то не полагается, другое не полагается. Короче, все не полагается… А вот взяли бы вы и, вместо того чтобы болтать, ветеранам войны пенсию назначили бы с пятидесяти пяти. Особенно тем, кто все пять лет провоевал. Положено нам или не положено, я вас спрашиваю, за все эти пять лет отдохнуть?..

Я толкаю водителя в бок.

— Вы куда это звоните?

— Диспетчерше… — в растерянности произносит он и выпускает из рук трубку. — Простите, доктор… — тихо произносит он. И, откачнувшись от руля, ищет в окружающих предметах опору. — Это надо же… — удивляется он немного погодя. — Почти все тайные мысли, которые иногда мне проходу не дают, я взял и диспетчерше выпалил. Это надо же!.. Что она теперь подумает обо мне?

И он просит меня, чтобы я позвонил на «Скорую» и объяснил диспетчерше, что Иван Иванович от усталости взял и слегка пошутил.

Работала у нас на «Скорой» врач Марина Викторовна. Уколы и внутривенные вливания она так делала, что трудно себе даже и представить. Не успеет больной от боли ахнуть, а она, глядишь, уже в вене. Одевалась всегда аккуратненько, чистенько. Никогда ни с кем не грубила, потому что очень вежлива была. Но больные, невзирая на все ее положительные факторы, почему-то ее невзлюбили. И все, наверное, потому, что лицом она походила на мужика. Нос картошкой. Под глазами темные мешки. Правый угол рта ниже левого. Даже щеками ее бог не наградил, впалые они, особенно под скулами.