Александр Брежнев - Софринский тарантас

И сам себе сказал:

— Хватит, надо увольняться отсюдова.

«Худоба», выйдя из палаты, вежливо поклонилась ему. И он обрадовался этому. Поклон подтверждал необходимость предпринятого решения.

Она пришла от доктора примерно через час. И на вопросительный взгляд Николая произнесла:

— После опроса он меня в лабораторию отослал. — И добавила: — Почему вы на меня так смотрите, словно меня бог только что сотворил?

— Надо, значит, и смотрю… — ответил он и вздохнул. — По долгу службы. Кто знает, что у вас на уме?

Она улыбнулась.

Колька сидел на стуле. А она вдруг неожиданно подошла к нему из-за спины, и он почувствовал на себе ее тепло.

Устыдившись чего-то, он медленно встал и сказал:

— Не полагается больным так близко подходить… Я понимаю, что у вас, может быть, и нет никаких злых умыслов против меня, но другие больные могут это ваше поведение расценить как сигнал к атаке, то есть нападения на меня… И если она начнется, то несдобровать ни вам, ни мне…

Она быстро отошла от него, примерно метров на пять, и сказала:

— Мне как-то неудобно, что вы меня охраняете… Совсем недавно вы так строго посмотрели на меня, что я испугалась. Вот и пришлось спрятаться за вас.

— Вы до этого были во многих психбольницах. Что же тут удивительного… — сказал он уравновешенно и уважительно.

— Но это в других, а в вашей первый раз… — улыбнулась она.

— Наша больница для вас не сюрприз, у нас все строго… Все двери на треугольных ключах, на работу и с работы возят на специальных автобусах — психовозках, телевизор смотреть разрешено только по воскресеньям, куревом распоряжается лечащий врач, а когда его нет, старшая сестра…

— А лес у вас рубят?.. — обиженно вдруг спросила она.

И он это заметил и, чтобы успокоить ее, сказал:

— У нас лесоповала нет. Но все принудчики, и даже те, кто совершил убийство по состоянию «чока», работают на резиновом заводе грузчиками. Приезжают оттудова как черти, все в саже…

— Я тоже хочу на резиновый завод… — перебила она его.

— Пожалуйста… — ухмыльнулся Колька. — Я не против, если врач разрешит.

— А женская бригада там есть?.

— А как же… — ответил он, удивляясь странному ее любопытству. — И не одна бригада, а две, хотя на резиновый завод посылают в основном только старух. А молодых девиц в исключительных случаях.

— Почему?.. — с прежним любопытством спросила она.

— Вы что, прокурор?.. — хмыкнул он.

И хотя грубо произнес эту фразу, ему нравилось разговаривать с балериной. С ней не то что с некоторыми другими — бред выслушивать. Она почти нормальная.

— Мне интересно… — воскликнула она и добавила: — Если можно, помогите мне на резиновый завод попасть. Там все же лучше, чем здесь.

Он посмотрел в ее странно доверчивые глаза и откровенно сказал:

— Молоденьких на завод потому не пускают, что они часто беременными становятся. А это для нашей больницы большие хлопоты… В этом году были случаи, когда рожали больные, не участвующие в работах на резиновом заводе.

— Но как в таких условиях… — покраснела она. — У вас все запирается, да и в этом здании, как я поняла, одни женщины находятся.

Продолжая удивляться ее любопытству и желанию поговорить, Колька улыбнулся и ответил:

— Были у нас тут два санитара, да и братва, которая в соседнем корпусе от алкоголя лечится, тоже пронырливая… Санитарских кадров не хватает, поэтому их очень часто на подмогу посылают…

Балерина умолкла. В растерянности опустив голову, носком правой ноги начала нервно тереть пол. Пухловатые губы ее еще более налились. Волосы распустились. Зажатый промеж колен халат обтягивал налитые мускулистые бедра. Она подняла голову и так настороженно посмотрела на Кольку, что ему стало неловко. Бегло осмотрев палату, он сказал:

— Вы так меня расспрашиваете, словно первый раз в психушку попадаете. Разговаривать вам, что ли, не о чем?..

— Да, не о чем… — кивнула она и, рукой поправив волосы, приветливо посмотрела на него.

Кольке делать нечего. И поболтать он тоже не прочь. Снисходительно улыбнувшись, он спросил:

— По мужу небось скучаете?

— У меня нет мужа… — прошептала она. — И не было…

И тут же напряглась. Прижавшись к стене, у которой стояла, отрешенно посмотрев в окно, за которым алкоголики шумно гоняли мяч, сказала:

— Я балериной мечтала стать, понимаете, балериной… — И настороженно спросила его: — Давно я тут?

— Со вчерашнего дня… — ответил он и, заметив, что она, как и в день поступления, начинает вся как-то напрягаться, хотел было нажать кнопку вызова врача. Но передумал. Неудобно получалось. Столько времени с ней откровенничал, и вдруг ей опять всадят тройную дозу аминазина, после которого она будет сутки спать, а проснувшись, станет, как и все остальные в палате, заторможенно-вялой и ни на что не реагирующей.

— Успокойтесь… — сказал он тихо.

— Нет, нет!.. — истерично прокричала она и, задрожав вся, добавила: — А вот это вы видели!.. — и, сняв тапки, пробежалась по палате на одних носочках, как на пуантах.

Больные, вскочив с постелей, уставились на нее.

— А вот это видели!.. — прокричала она вновь и, замахав руками точно крыльями, прошлась на носочках по кругу, а затем, подпрыгнув чуть ли не к самому потолку, мягко опустилась и закружилась на одной ноге, как юла.

И больные и Колька так все и ахнули. Не было в их палате еще таких чудес. Кружиться на одном месте после курса таблеток каждый мог, но чтобы так мастерски, на одной ноге!.. Короче, случай был редчайший. И «худоба», та, что самая первая советовала балерине на руки дуть, в каком-то восторге подпрыгнув на одном месте, прокричала собравшимся вокруг больным:

— Арестованная, а как прыгает! Так, чего доброго, и в окно вылетит… — И, протянув руки к балерине, сказала. — Голубушка, ты не отошедшая, ты вошедшая… Матерь городов ты. Дорогая, покружись еще, я тебе за это двадцать пять копеек дам и чашку супа.

И в ответ на ее просьбу балерина закружилась еще более.

— Браво, браво!.. — захлопали в ладоши и засвистели больные.

А когда балерина, вновь взлетев, благополучно приземлилась, все кинулись к ней и начали обнимать ее и целовать.

— Это я Эсмеральду вам станцевала… — захлебываясь от восторга, что ее поняли, начала объяснять балерина. — «Эсмеральда» — моя самая любимая вещь. Сильные вращения, туры в воздухе, горячая стремительность танца, па-де-бурре, па-де-де, затем снова па-де-бурре. У Эсмеральды была мать сумасшедшая… Поэтому я не просто здесь оказалась. Все связано…

— Вы хотите сказать, что вы репетируете в сумасшедшем доме… — перебил ее Колька. — Нет, даже не думайте об этом Я не позволю этого… Свобода свободой, но есть строго определенные рамки и границы, которые душевнобольные не имеют права переходить…