Александр Брежнев - Софринский тарантас

— Ты думаешь, я сошла с ума?.. — продолжала наступать балерина. И некоторые больные, уже не обращая внимания на звон ключей, становились рядом. Это придало ей еще большую уверенность, и Лиана, сделавшись необыкновенно гордой, произнесла:

— Почему ты молчишь? Я хочу слышать от тебя вразумительный ответ.

Она задыхалась от волнения. А глаза так впились в него, что ему стало холодно. Он незаметно отступил на шаг.

— Ты кто такой?.. — усмехнувшись, спросила балерина. Почти все больные встали с постели и с животной покорностью подошли к ней.

— Санитар… — непонимающе ответил он.

— Ха-ха… — засмеялась она. — И не стыдно тебе, мужику, находиться среди баб… Срамота… Ты даже не представляешь, как ты глупо перед всеми нами выглядишь…

После этих слов Кольке захотелось кинуться на балерину и так связать ее простынями, чтобы она и пикнуть не могла. Но «худоба», которая, как и все остальные, приняла сторону балерины, указывая на него пальцем, точно паровоз прокричала:

— Он не санитар, он алкоголик… — и, округлив глаза, захохотала. — Два месяца назад он вместе со всеми резиновый мяч гонял. Мы не хотели его, мы от него отказывались. Его к нам насильно поставили…

Поняв, что балерине нравятся эти ее слова, «худоба» расходилась еще более. Подняв над головой сжатые в кулаки руки, продолжила:

— Он не санитар, он плотник. Он гвозди в руки наши заколачивает, распинает, душит, вяжет, еду забирает… Из-за него посылки перестали доходить, а курево он «налево» втридорога продает. Деньги, которые нам передают, присваивает. Он все пропивает… Все, все… Даже больничную краску. А скоро он и нас всех пропьет… А его напарник по субботам и воскресеньям отпускает нас к алкоголикам и требует, чтобы мы любили их. Он заодно с ним. Когда я поступала, он разбил мне глаз… А вдове прапорщика… — и «худоба» указала на высокую наголо остриженную женщину, которая была выше и шире Кольки, — руку выдернул и два зуба выбил. А у Зои, которая умерла, перстень снял и с напарником пропил. А девочке одной пересыльной, чтобы она не храпела, напарник позвоночник табуреткой проломил, а он его не выдал и доктору сказал что хребет от судорог лопнул. А еще его напарник нас раздевает…

Колька не выдержал и сказал:

— А при чем здесь я?..

— А при том, что все вы заодно… — точно сговорившись, хором вдруг прокричали «худоба» и балерина.

До кнопки оставалось три шага.

— Если я в чем виноват… — сказал вдруг Колька, — то давайте сядем и все обсудим.

— Алкоголиков не обсуждать надо, а вешать!.. — прокричала вдова прапорщика и, подойдя к Кольке, замахнулась на него. — Если бы мой муж не пил, я бы сюда не попала. Клонись в ноги, клонись!.. — закричала она пуще прежнего. — Я тебя топтать и презирать буду…

— Клонись, клонись!.. — закричала обрадованно «худоба», тоже наступая на него. — Чтобы ты больше в нашей палате никогда не был, мы тебя съедим. Мы не хотим тебя… — И, указав на балерину, она сказала: — Мы будем подчиняться только Клеопатре Египетской… — и что есть мочи прокричала: — Ура-а-а! Да здравствует Клеопатра Египетская! Ура-а! Ату его!.. Ату-у-у!..

И палата вся задвигалась и зашумела. Параноики в радости стали обнимать олигофренов. А шизофреники старческих слабоумов. Балерина торжествовала. Победа была за нею. «Худоба», накрывшись простынею, ощущала себя на седьмом небе. Из-под дальней угловой койки вдруг вылезла прыщавая длинноухая старуха, которая все время там и жила, и, подойдя к Кольке, прошептала:

— Вавила, ты ли это?..

Ее красные налитые глаза от постоянной подкроватной темноты были рачьими. Питалась она плохо, в основном корками и объедками, которые оставались от больных. Старуху никто не замечал, никто не обращал на нее внимания. Единственно, чем отмечали ее медперсонал и больные, так это тем, что никогда не занимали ее постель. Постельное белье на кровати не менялось, потому что старуха спала на полу. Была она грязная и вечно голодная. Зубы у нее были желтые и огромные, как у лошади. Во рту не помещались и поэтому выступали наружу.

— Пропала твоя головушка… — проскрежетала она, торопливо закатывая рукава грязного халата. — И учти, мне не тебя жалко. Мне твоего отца Осипа жалко. Ох как жалко…

— Клонись в ноги, я тебя презирать хочу!.. — закричала опять в каком-то бешенстве вдова прапорщика и своей длинной ногой так ударила Кольку, что он отлетел к стенке. Ох как он обрадовался этому удару. Кнопка была рядом, и он без всякого труда надавил на нее, да не просто, а глубоко, что означало всебольничную тревогу. Сигнальная лампочка над потолком симпатично засияла. Больные, увидев ее, замерли.

— Корова, лучше бы тебя тут и не было!.. — закричала «худоба» на вдову прапорщика. — Что ты сделала? Что?..

— Это не я… — заплакала вдова. — Это черти влезли в мою голову.

— Что это обозначает?.. — спросила балерина больных, указывая на лампочку.

— Тревогу… — пояснила «худоба». — Сейчас прибегут санитары и врачи… Свяжут нас простынями и так уколами законопатят, что мы будем целую вечность спать…

Больные заслонили от Кольки дверь, и открыть ее уже не было никакой возможности. Мало того, две олигофренички длинными безобразными ногтями без всякого труда выкрутили с ограничителей шурупы и засунули их в замочные скважины. Теперь двери открыть как снаружи, так и изнутри можно было только ломом. Самая высокая больная, чуть приподнявшись на носочках, своими жердеобразными руками вырвала лампочку вместе с проводами. Для Кольки это могло стать причиной трагедии. Цепь прервалась, и сигнал тревоги на центральный диспетчерский пульт теперь не поступал. Мало того, диспетчеры кратковременность звучания могли принять за ошибку и отказать в помощи.

Балерина, понимая, что может попасть в очень трудную ситуацию, забегала по палате, как юла. Лишь одна «худоба», чего не ожидал от нее Колька, была спокойна как никогда.

Не зная, что может произойти дальше, Колька стоял у стены как истукан. Единственной надеждой продлить спасительное время было физическое сопротивление всей этой массе.

«Боже мой… — в страхе размышлял он. — И зачем я только связался с этой подработкой? Был бы я лучше алкоголиком, чем сейчас смертником. Это же людоеды, настоящие людоеды… От них избавились, а я, дурак, решил на них подзаработать…»

Колька был зол не только на больных, но и на себя. Он ненавидел и ругал себя за то, что разрешил балерине прыгать в палате. Именно после прыжков больные полюбили ее и все приняли эту неожиданно возникшую гордую бешеность как освобождение от его санитарства. И только он об этом подумал, как толстенькая узкоглазая параноичка, которая раньше клялась в любви к Кольке, прокричала:

— Колька присвоил две мои посылки. Долой его, долой санитарство…