Александр Брежнев - Софринский тарантас

— Чего-о?.. — вспыхнул Колька. — Да если ты с ней ласково будешь себя вести, то она никогда и не возбудится. Уж я-то лучше тебя, наверное, это знаю. Как-никак на своей шкуре все испытал. Покудова не трогаешь больного, все хорошо, а чуть задел, начинает раздваиваться.

Мать молча смотрела на сына, в растерянности перебирая фартук. Колька понял, что мать не в своей тарелке, волнуется. Поэтому он спросил ее:

— Ты чего это пугаешься?

— Уж больно болезнь у ней страшная… — пролепетала мать и добавила: — От них ведь что угодно ожидать можно…

— Опять за свое… — вздохнул Колька.

Он понимал мать, но чувствам своим уже не мог изменить. Он полюбил Лиану. И она была ему дороже всего на свете. Поразмыслив, он вдруг сказал ей:

— Ты что это, мать, хочешь, чтобы я опять начал пить?

— Боже упаси… — перекрестилась она. — Я так рада, что тебя подлечили.

— Так в чем же вопрос?.. — вспыхнул Колька.

И она согласилась:

— Ладно, пусть живет… Даст бог, может, и не убьет…

И Колька, воспрянув духом, с благодарностью обнял мать.

— А она, случайно, не выпивает? — спросила мать, вся вдруг тоже как-то повеселевшая. Она рада была за сына, что он после лечения стал походить на человека.

— Только по праздникам, — успокоил ее Колька.

— Значит, верно хорошая.

— Лучшей и не придумаешь… — и Колька, хлопнув руками, подпрыгнул. — Балерина есть балерина… Один раз в Большом театре она чуть было саму Эсмеральду не станцевала. Ты ее, мать, как только увидишь, то сразу же и обомлеешь. Это ведь не какая-нибудь тебе канавная шлюха или лимита кирпичная. Она дочь приемная одного генерала, который верхами командовал.

— Ох ты боже мой!.. — всплеснула руками мать. — Так бы сразу и сказал… А то начал тарахтеть, а я слушаю, слушаю и все никак не пойму.

— Конспирация, мать… — воскликнул довольный своей шуткой Колька. — Сейчас о родословной не принято трепаться. Завистников много, а где зависть, там и злость. Да и вдруг власть переменится.

— Молодец, сынок, соображаешь… — похвалила его мать и тут же добавила: — Веди ее скорее…

Затем Колька вдруг вспомнил погибшего на фронте отца, и они с матерью прослезились.

— Если бы батя узнал, что я с балериной познакомился, он похвалил бы меня… — произнес Колька и, чтобы полностью оправдать привод в дом Лианы, добавил: — Батя искусство страсть как обожал… Помнишь, мать?..

— Помню… — завсхлипывала мать и, затеребив вдруг Кольку, стала просить его: — Веди ее, веди…

Странная мать у Кольки, а точнее, старенькая. Многое она уже забывает. Видно, склероз дает о себе знать. Сколько жен-времянок у Кольки перебывало, она уже и не помнит. А имена их подавно все запамятовала. Хотя и жила с некоторыми бок о бок и полгода и год, вместе с ними ела и хозяйство вела. Учительская пенсия у ней маленькая, и, чтобы деньги на еде сэкономить, она раньше курей держала. Почти каждый день яички свежие, да и мясцо к осени вместе с супом-лапшой всегда было. Однако год назад перебила она всех курей. Нет больше сил за ними ухаживать, а последние Колькины жены вообще кур почему-то презирали, говорили, чем с ними с утра до вечера возиться, лучше пойти в магазин и без сякого труда купить. К Колькиной холостяцкой жизни мать привыкла. Если в тридцать пять лет он не женился, то в сорок пять и подавно не женится. Может, избаловался он, потому что единственным сыном у матери был, а может, среда довела. Работал он на стройке каменщиком, народ на объектах веселый, а точнее, пьющий. Постепенно и Колька научился с ними пить. А где водка, там и пропажа ума. Стоит деньгам появиться, как они все на ветер улетают. И постепенно стал Колька гол как сокол. В комнатке, где он жил, ничего у него, кроме железной кровати и тумбочки, не было. Раньше был на стенке маленький коверчик, так он и его пропил. Холодильник и телевизор в ломбард отвез, а выкупить так и не смог. И если бы не поссовет, то неизвестно, что бы с Колькой дальше было. Председатель вместе с матерью уговорили Кольку пройти курс лечения от алкоголизма в наркологическом отделении, которое находилось в пяти километрах от поселка.

Лечение пошло ему на пользу. Пить он, конечно, пил, но не такими запоями, как прежде. Работая в больнице, он и здоровьем окреп, и силу почувствовал. Работа ограждала его от водки. Видя почти каждый день душевнобольных и наблюдая за ними, он понимал, что в любой момент может стать точно таким же «чоком». На Колькиных глазах умер не один десяток ребят-алкашей от белой горячки. Многих из них привозили в больницу без сознания, в состоянии припадков, сопровождающихся страшным кошмарным бредом. Почти все они, не приходя в себя, умирали. «Никогда не буду пить… — говорил сам себе Колька, глядя на таких больных. — Пропади она пропадом, эта отрава…» Сердце стучало от страха за точно такую же смерть, которая в любой момент могла накрыть и его. В такие минуты закрывал глаза и старался думать о чем-нибудь другом. Но, как назло, больные и люди, потрясенные смертью от белой горячки, шумели: «Надо же, такой молодой умер! Вот горе, и кто только водку придумал…»

От этих слов Колька закрывал уши. Но мысли почему-то все равно звучали в голове. А иногда кто-нибудь из санитаров или медсестер говорил: «Смотри, Коль, если так, как прежде, будешь пить, то и тебе несдобровать… Белая горячка убьет…»

После этих слов ужас охватывал его. Так и хотелось наброситься с кулаками на сказавшего. «Вместо того чтобы что-нибудь доброе сказать, они грубости говорят… К чему это? И для чего?..» И, с трудом сдерживая себя, бормотал в ответ: «Я не пью… — И добавлял: — Неужели не видно по мне?» И, раскрыв широко глаза, ошалело смотрел, как накрывали умершего белой простыней.

У Кольки не было постоянного места работы, любимой профессии. Такое положение, которое он, можно сказать, сам себе создал, томило и мучило. Он не знал, как поправить его. Считал себя неудачником-горемыкой. Десять лет назад, по настоянию матери, поступил в институт, но год проучился и бросил. Утомительной и вредной для ума показалась ему учеба. Три года назад соседка устроила его по блату на завод к попам, где делали церковные принадлежности и где зарплата у рабочих была очень приличная, но Колька всего месяц проработал на этом заводе. Уж слишком дисциплины у попов много, а это ему не нравилось. Вольному ему быть хотелось, ни от кого не зависимым. Для чего учиться, считал он, если все равно умрешь. И для чего много зарабатывать денег, если они ничего не определяют. Наоборот, в погоне за ними можно так себя закрепостить, что и не рад будешь. Много ли надо на хлеб насущный?.. Сущий пустяк. Тем более для одного. Поэтому Колька рассуждал так: день прожил я, и ладно. А чтобы унять в душе грусть-тоску и ощущение своей ущербности от того, что он не такой, как большая часть людей, он пил. И часто считал забытье в пьянке высшим счастьем.