Александр Брежнев - Снег на Рождество

— Как? — удивился я.

— А так. По нашей трассе эти платки возят. И вот только машины выедут из города, а Васька тут как тут. Ну а водители, чтобы он не придирался к ним, дают ему по платку.

— Надо же!

— И Нинке дарит. Платки ее слабость. Раз захожу я к ней с модным платком. Она хвать его и говорит: «Надо же, чистый хлопок, не то что Васькина синтетика», — и, платок спрятав, уселась на постель и ласково так мне говорит: «Поди… Поди…» Я подхожу, валенки снимаю. А она вдруг как задрожит да как посмотрит мне в глаза. Потом приказным тоном: «Ну а теперь скажи…» Я испугался, думаю: «Что говорить? Иностранного, как Никифоров, не знаю». А она за свое: «Скажи и скажи» — и глазом подмигивает. Тут я, поняв, в чем дело, учить не надо, с ходу: «Нинка, а ты знаешь, я так тебя люблю, я так тебя люблю. Хоть ты и стерва, но целовал бы я тебя всю жизнь…» И поцеловал ее. А она опять: «Скажи еще…» — «Зачем?» — удивляюсь я. А она: «Хочу…» Я опять: «Ну ты и Нинка, ну ты и стерва. Помню, позапрошлый год один раз ты меня бутылкой затарила. Три месяца я с твоей шишкой без обиды ходил, потому что по уши влюблен в тебя».

Тут она опять как-то странно посмотрела на меня. Прижалась к спинке кровати, голову наклонила и, не глядя на меня, говорит: «Нет, не любишь ты меня, — и добавила: — Хотя раньше я тебя ох как и любила».

«Вот задача… так задача… — думаю я. — Баба в любви признается…» Хочу утешить ее, ничего не получается. Тут, смотрю, руками она лицо закрыла. «Ага, — думаю. — Все ясно». И бух перед ней на колени и медленно, медленно произношу:

«Ниночка, да я из-за тебя… — и зубами как заскриплю. — Потерял покой», — и глаза что есть мочи в потолок закатываю, чтобы слезы поскорее выдавить… Как увидела она слезу, разжалобилась, утешать начала.

«Ой ты, миленький ты мой», — и ну давай меня целовать. Ну, тут я ать-два, ать-два — и в дамки. Перед уходом заводит она меня в маленькую комнату, где гора платков, и спрашивает: «Нравится?» Я отвечаю: «Очень… красивые платки…» — «Ну так бери, бери не глядя», — и кидает на меня целую охапку. «Как-то неудобно, Нин. Такое количество брать, — засмущался я. — Хоть и бесплатно тебе они дарены, а все же это деньги». — «Да какие там деньги, — ногой как поддаст по ним. — Их вторую десятилетку выпускают, ими все магазины завалены, лежат они, и никто их не берет. Черт их, что ли, придумал, — и Нинка стала объяснять: — Во-первых, колючие, во-вторых, как ни расправляешь на голове, они, видно, ткань такая, упрутся углами в небо, и ходишь рогатая. Вышивка и та наполовину выполнена, левая сторонка подрублена, правая зарублена, ну а после стирки платок разов в пять уменьшается».

«Тогда зачем же тебе их Васька дарит?»

«А потому, что он может дарить только то, что досталось ему бесплатно».

«Знать, платки эти одноразовые?»

«Не одноразовые, а разовые, — буркнула она, и когда мы с ней вышли на улицу, она подвела меня к окну, которое было завешано одеялом. Приподняв одеяло, сказала: — Пусть кто угодно залезает, мне таких платков не жалко».

«А вдруг Васька узнает?»

«Ну уж это дело мое», — сказала она.

И тут Корнюха, точно испуганная птица, не глядя мне в лицо, произнес:

— Ой, если бы ты знал, как мне до сих пор стыдно за то, что я не заметил ее любви, — и, обхватив руками голову, он заходил по балочке.

Что происходило с ним? О чем он думал? Может, он боялся любить Нинку или на самом деле любил ее, но не мог жить с ней. Известно было лишь одно, что он стыдился своего настоящего отношения к ней или, как он объяснял: «За глаза одно говорю, ну а как встречу ее… руки опускаются…»

Вот он вновь подошел ко мне.

— Доктор, а это правда, что сейчас многие не по любви живут?

Я опешил. Вот так вопрос. Мало того, его задает человек вдвое старше меня. Чтобы помочь ему, я ответил:

— Знаешь, бывает всякое… Но все же большая часть сходится по любви.

— Спасибо, — прошептал он.

Понимая Корнюху, я вздохнул. Вспомнилось мое первое увлечение, которое я чуть было не принял за любовь. Я только начинал работать. В мою палату попала скромная, тихая девушка с ожогом глаз, она, куря, готовила краски, растворитель вспыхнул…

Она заканчивала какой-то художественный институт. И уже выставлялась. Подруги, навещавшие ее, говорили: «Через год она прославится».

Маленькая, худенькая, с белыми ручками, она казалась мне идеалом скромности. Мне нравились ее редкие, коротко стриженные волосы. «Ей незачем иметь длинные косы, — рассуждал я. — Ведь она все время в творчестве, в труде…» Ее розовая кофточка (я разрешил надеть ее за неделю до выписки) пахла новыми, еще никому не известными духами, недавно подаренными ей известным старым художником.

Я не спрашивал ее о работах. А она мне тоже ничего о них не рассказывала, наверное, считая, что только лечение больных и есть мое счастье.

За день до выписки я пригласил ее к себе в кабинет.

— Понимаете… — начал я с волнением. — Мне хочется посмотреть ваши работы.

— Посмотреть? — улыбнулась она и спросила: — Зачем это вам?

— Мне хочется лучше понять…

— Вылечили вы меня или нет, — вдруг перебила она и, подняв брови, с улыбкой развела руками. — Извините, но в больнице не пишется…

— Тогда черкните что-нибудь, просто так… на память, если можно, конечно.

— Что угодно?

— Что угодно.

— Какой вы смешной, — сказала она и, улыбнувшись, согласилась.

Да она и не могла бы, наверное, не согласиться. Если бы она знала, сколько я сил, энергии, нервов потратил, чтобы спасти ей глаза.

— Ты так печешься о ее глазах, — удивлялись товарищи.

— Она художник, и глаза для нее — это все, — объяснял я им.

— Ты просто без ума от них, — и смеялись. — А точнее… от нее…

Я поссорился с товарищами и, кроме работы, уже ни о чем с ними не говорил. О чем говорить мне было с ними, если они не понимали, что значат для художника глаза. Когда повязки сняли, я просидел у ее постели не одни сутки.

— Что же вы не уходите? — спрашивала она.

— Я потерял ключ от квартиры, — отвечал я ей и вздрагивал, чувствуя на себе ее удивленный взгляд.

— Правда? — улыбалась она.

— Да.

— Нет, вы пошутили, — и она тихо смеялась. — Это работа у вас такая… добрая. Не будь ее, вы бы не сидели, — и вдруг, смутившись, добавляла: — Почему вы так смотрите на меня? Почему?

— Почему? — смущался я. — Право, не знаю…

И вот день выписки, и она снова в моем кабинете.

— А это вам, — сказала она и положила передо мной лист.

Я не поверил глазам.

— Вы? — прошептал я в восторге. — Вам нравится Герника? — спросил я и встал из-за стола.

Она, проведя пальцем по лицу, улыбнулась.

— А кто это?

— Как? — удивился я.

— Я не знаю его, — сказала она. — Все, кто нравился и с кем я дружила, звались иначе. Был Герик… был… — и вдруг, устыдившись чего-то, покраснела, в каком-то нетерпении придвинувшись ко мне, усадила меня рядом и сжала мою руку…