Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Когда Якоб возвращается на Длинную улицу, Хандзабуро как раз покидает здание Гильдии переводчиков. Якоб заходит в Высокий дом – убрать в сундук драгоценную бумагу. Поколебавшись, вынимает из сундука и кладет в карман веер с планками из древесины павлонии. Затем спешит на Весовой двор – там сегодня взвешивают свинцовые болванки и проверяют на отсутствие посторонних примесей, прежде чем снова разложить по ящикам и опечатать. От жары клонит в сон даже под навесом, но нужно бдительно присматривать за весами, за грузчиками и за ящиками.

– Как мило, что вы соизволили явиться на свое дежурство! – говорит Петер Фишер.

Все уже знают, что писарь с выгодой продал ртуть.

Якоб не может придумать подходящего ответа и молча берет листок с описью товара.

Переводчик Ёнэкидзу наблюдает под соседним навесом. Работа идет медленно.

Якоб думает об Анне – старается вспоминать ее настоящую, а не свои наброски в альбоме.

Загорелые грузчики-японцы отдирают приколоченные гвоздями крышки ящиков.

«Богатство приближает наше с ней общее будущее, – думает Якоб, – а все-таки пять лет – такой долгий срок…»

Загорелые грузчики прибивают крышки на место.

Якоб то и дело достает из кармана часы. Четыре часа дня минуло.

Еще через какое-то время Хандзабуро без всяких объяснений уходит.

Без четверти пять Петер Фишер говорит:

– Двухсотый ящик.

В одну минуту шестого пожилой торговец падает в обморок от жары.

Посылают за доктором Маринусом. Якоб принимает решение.

– Извините меня на минутку? – спрашивает он Фишера.

Фишер дразняще медленно набивает трубку.

– А долгая у вас минутка? По меркам Ауэханда одна минута – это пятнадцать-двадцать, Барта – больше часа.

Якоб стоит неподвижно; его ноги словно колют иголочками.

– Через десять минут вернусь.

– Так, значит, ваша «одна» на самом деле «десять». В Пруссии благородный человек говорит то, что думает.

– Я пойду, – бормочет Якоб (возможно, вслух), – пока не высказал как раз то самое.

Якоб ждет на оживленном Перекрестке. Мимо снуют работники. Вскоре появляется, прихрамывая, доктор Маринус. Двое переводчиков тащат за ним шкатулку с медицинскими инструментами, чтобы оказать помощь свалившемуся в обморок торговцу. Доктор видит Якоба, но не приветствует. Якоба это устраивает как нельзя лучше. Вонючий дым, выходящий из пищевода в конце эксперимента, излечил его от всякого желания подружиться с Маринусом. После пережитого в тот день унижения он старается избегать барышню Аибагаву: разве может она, да и другие студиозусы, видеть в нем нечто иное, кроме как полуголый аппарат из кишечных трубок и жировых клапанов?

«Однако шестьсот тридцать шесть кобанов, – думает Якоб, – недурно помогают восстановить самоуважение…»

Студиозусы покидают больницу. Якоб так и предполагал, что лекцию сократят, поскольку Маринуса вызвали к пациенту. Барышня Аибагава идет позади всех, прикрываясь зонтиком. Якоб отступает вглубь Костяного переулка, будто бы направляясь к пакгаузу Лели.

«Я всего лишь, – уверяет он сам себя, – возвращаю потерянную вещь владелице».

Четверо молодых людей, двое стражников и акушерка сворачивают в Короткую улицу.

Якоб трусит; вновь набирается храбрости и следует за ними.

– Прошу прощенья!

Свита оборачивается. На миг он встречается взглядами с барышней Аибагавой.

Старший студент, Мурамото, делает пару шагов назад, чтобы поздороваться:

– Домбужецу-сан!

Якоб снимает бамбуковую шляпу:

– Снова жаркий день, господин Мурамото.

Японец доволен, что Якоб запомнил его имя. Прочие студенты тоже кланяются.

– Жарко, жарко, – соглашаются они хором. – Жарко!

Якоб кланяется акушерке:

– Добрый день, барышня Аибагава.

– Как поживать, – ее глаза искрятся весельем, – печень господин Домбуржец?

– Спасибо, сегодня гораздо лучше. – Он едва не поперхнулся. – Большое спасибо.

– Ах, – с деланой серьезностью говорит Икэмацу, – а как ваша ин-тус-су-сцеп-ция?

– Доктор Маринус излечил ее как по волшебству. Что вы сегодня изучали?

– Тя - хоту - ка , – отвечает Кадзиваки. – Когда кашлять кровь из легких.

Со стороны Сухопутных ворот приближается инспектор: кто-то из стражников наябедничал.

– Прошу прощенья, господин, – произносит Мурамото. – Он сказать: мы должны уходить.

– Да-да, не буду вас задерживать. Я только хотел вернуть вот это… – Он достает из кармана веер. – Барышня Аибагава сегодня в больнице забыла.

В ее глазах мелькает испуг: «Что вы делаете?»

Храбрость Якоба испаряется.

– Вы забыли веер в больнице у доктора Маринуса.

Подходит инспектор и, мрачно глядя исподлобья, что-то говорит Мурамото.

Мурамото переводит:

– Инспектор желает знать, что есть это, господин Домбужецу.

– Скажите ему… – Все это – ужасная ошибка. – Барышня Аибагава забыла веер.

Инспектор, недовольно рявкнув, протягивает руку за веером, точно учитель – за ученической тетрадкой.

– Он говорить: «Показать пожалуста», господин Домбужецу, – объясняет Икэмацу. – Проверить.

«Если я подчинюсь приказу, – соображает Якоб, – вся Дэдзима и весь Нагасаки узнают, что я нарисовал ее портрет, разрезал на полоски и наклеил на планки веера». Всего лишь дружеский знак уважения, но его могут неправильно истолковать. Даже целый скандал устроить.

Пальцы инспектора трудятся над тугой застежкой веера.

Якоб, заранее краснея, молится: хоть бы обошлось.

Барышня Аибагава что-то тихо говорит инспектору.

Инспектор смотрит на нее. Угрюмое лицо чуть-чуть смягчается…

…Насмешливо фыркнув, инспектор отдает ей веер. Она слегка кланяется в ответ.

Якоб переводит дух, сознавая, что спасся чудом.

Блистающая огнями ночь охрипла от шумного веселья – на берегу и на Дэдзиме, чтобы и памяти не осталось об утреннем землетрясении. На главных улицах Нагасаки развешаны бумажные фонарики. Спонтанно сложившиеся компании пьянствуют в доме коменданта Косуги, у ван Клефа, в Гильдии переводчиков и даже в караулке у Сухопутных ворот. Якоб и Огава Удзаэмон встретились на Дозорной башне. Огава привел с собой инспектора, чтобы не обвинили, будто он якшается с чужестранцами, но тот был уже пьян и, добавив еще одну фляжку сакэ, немедленно захрапел. Чуть ниже, на лесенке, сидят Хандзабуро и очередной затюканный переводчик Ауэханда. «Я излечился от герпеса», – хвастался Ауэханд на вечернем сборе.

Отяжелевшая Луна села на мель на горе Инаса. Якоб радуется прохладному ветерку, и не важно, что ветер несет гарью и cточными водами.

– Что это за скопление огоньков? – спрашивает Якоб. – Там, на склоне над городом?

– Там тоже празднуют О-бон … Как назвать? Такое место, где хоронить много покойник.