Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Следующий: «в блаженном неведении».

– Когда человек не знает о какой-то беде. Пока он не знает, он «в блаженстве», то есть всем доволен. А когда узнает, ему становится плохо, он несчастлив.

– Муж «в блаженном неведении», что его жена любить другой? – предполагает Хори.

– Верно, господин Хори. – Якоб улыбается, вытягивая занемевшие ноги.

– Последний слово, – говорит Кобаяси. – Из юридический книга: «за отсутствием неопровержимых доказательств».

Не успевает Якоб раскрыть рот, как в дверях появляется суровый комендант Косуги, таща за собой дрожащего Хандзабуро. Косуги извиняется за вторжение и немедля разражается потоком слов. Якоб с растущей тревогой различает среди них свое имя и имя Хандзабуро. В какой-то – видимо, наиболее драматический – момент все переводчики дружно ахают и таращат глаза на растерянного голландца. Несколько раз повторяется слово доробо , что значит «вор». Мотоги о чем-то переспрашивает коменданта и громко объявляет:

– Господин де Зут, комендант Косуги приносить дурные вести. Воры посетить Высокий дом.

– Что? – лепечет Якоб. – Когда? Как они туда проникли? Зачем?!

– Ваш личный переводчик думать: «в этот час», – отвечает Мотоги.

– Что украли? – спрашивает Якоб, обращаясь к Хандзабуро, явно опасающегося, как бы не обвинили его. – Что там можно украсть?!

На лестнице в Высоком доме не так темно, как обычно: дверь на втором этаже, ведущую в комнату Якоба, сняли с петель. Войдя к себе, он убеждается, что и с сундуком обошлись точно так же. Крышка и стенки сундука продырявлены долотом, – видимо, воры искали потайные отделения. Больно видеть рассыпанные по полу бесценные тома и альбомы для набросков. Якоб бросается их поднимать. Переводчик Гото помогает ему и спрашивает:

– Книги пропасть?

– Не могу сказать с уверенностью, пока все не соберу, – отвечает Якоб.

«Но Псалтирь при всех проверить невозможно, – думает он про себя. – Сначала нужно остаться одному».

А это, судя по всему, случится не скоро. Пока Якоб подбирает свои немногочисленные пожитки, приходят Ворстенбос, ван Клеф и Петер Фишер. В тесную комнатку набились уже больше десятка человек.

– Сначала мой чайник, – возмущается Ворстенбос, – а теперь еще новое безобразное происшествие!

– Мы приложить все усилия, – клятвенно заверяет Кобаяси, – чтобы найти воры!

– Де Зут, а где во время кражи был ваш личный переводчик? – спрашивает Петер Фишер.

Мотоги переводит этот вопрос для Хандзабуро. Тот что-то испуганно отвечает.

– Он уходить на берег на один час, – объясняет Мотоги. – Навестить сильно больная матушка.

Фишер насмешливо фыркает:

– Я знаю, с кого я бы начал расследование!

– Что именно пропало? – спрашивает ван Клеф.

– К счастью, оставшаяся ртуть – возможно, за ней и охотились воры – хранится в пакгаузе Эйк под тремя замками. Карманные часы у меня были при себе, так же как и очки, хвала Господу. Поэтому на первый взгляд кажется, ничего не пропало…

– Боже всемилостивый! – Ворстенбос набрасывается на Кобаяси. – Мало нас во время обычной торговли грабит ваше правительство, чтобы еще снова и снова к нам врывались похитители? Явитесь через час в Длинный зал, я продиктую официальную жалобу в городскую управу и приложу к ней полный перечень украденного…

– Готово. – Кон Туми, приладив дверь на место, переходит на невнятную ирландско-английскую речь. – Если эти засранцы хреновы опять сунутся, пусть стену к хренам ломают!

– Кто такие «ранцы реновы»? – спрашивает Якоб, подметая опилки.

Плотник стучит по притолоке:

– Сундук завтра налажу, будет как новенький. Вот же свинство, скажите? И средь бела дня!

– Руки-ноги на месте, и то хорошо. – Якоб еле жив от беспокойства за Псалтирь.

«Если воры ее забрали, могут додуматься и до шантажа».

– Вот это правильно, – одобряет Туми, заворачивая инструменты в клеенку. – Пока, за обедом увидимся!

Ирландец уходит, а Якоб, закрыв дверь на щеколду, сдвигает с места кровать…

«Неужели это Гроте заказал ограбление, в отместку за женьшень?»

Якоб поднимает половицу и, улегшись на живот, тянется за обернутой в мешковину книгой.

Пальцы нащупывают Псалтирь, и от облегчения перехватывает горло. «Хранит Господь любящих Его». Якоб укладывает доску на место и садится на кровать. Он в безопасности, Огава в безопасности. Почему же такое чувство, что он упустил нечто очень важное? «Так иногда чувствуешь, что в бухгалтерской книге скрывается ложь или ошибка, хотя общий итог вроде бы сходится…»

По ту сторону площади Флага начинают стучать молотки. Плотники сегодня припозднились.

«Разгадка прячется на самом виду, – мыслит Якоб. – Средь бела дня». И вдруг правда обрушивается на него, словно груда камней: вопросы Кобаяси по сути – замаскированная похвальба. А взлом – шифрованное послание. «Ты посмел перейти мне дорогу, и вот последствия , они совершаются средь бела дня , пока ты пребываешь в блаженном неведении . Ты немощен против меня, ничем не можешь ответить, ведь найти неопровержимые доказательства тебе не удастся». Кобаяси намекал, что ограбление – его рук дело, и в то же время сам оказался вне подозрений: ведь во время совершения кражи он был на глазах у ограбленного! Если Якоб сообщит властям о зашифрованных намеках, его примут за сумасшедшего.

Жара понемногу спадает. Шум за окном затих. Тошнота подступает к горлу.

«Он хочет отомстить, это да, – рассуждает Якоб, – но чтобы позлорадствовать, нужна ценная добыча».

Что еще компрометирующего, кроме Псалтири, можно у него украсть?

Жара наваливается вновь. Грохот на улице возобновляется с новой силой. Отчаянно болит голова.

«Последние рисунки в альбоме, – догадывается он, – у меня под подушкой…»

Весь дрожа, Якоб сбрасывает подушку с кровати, хватает альбом, трясущимися руками дергает завязки, раскрывает сразу в конце и давится вдохом. Перед глазами – зубчатый край неровно оторванной страницы. Здесь были наброски лица, рук и глаз барышни Аибагавы. Сейчас Кобаяси, совсем недалеко отсюда, со злобным торжеством рассматривает эти изображения…

Якоб зажмуривается, но только отчетливей видит ужасную картину.

«Пусть это будет неправда», – молится Якоб, однако на этот раз молитва, скорее всего, остается без ответа.

Слышно, как внизу открывается дверь. Кто-то медленно поднимается по лестнице.

Такая удивительная редкость, как визит Маринуса, едва ли способна поцарапать алмазные грани секретарского горя. «Что, если ей запретят учиться на Дэдзиме?»

По двери стучит увесистая трость.

– Домбуржец!

– Доктор, с меня на сегодня, пожалуй, хватит незваных гостей.

– Открывайте сейчас же, вы, деревенский дурачок!