Артур Дарра - Земля дождей

— То есть мы сейчас находимся в неком… режиме паузы? — уточнил я. — Но ведь мы движемся, говорим.

— Это твой второй вопрос?

— Нет, не отвечай! — Я резко замотал головой. — Я должен обдумать это сам. Иначе растрачу все вопросы впустую.

— Хорошее решение, — улыбнулась она.

Какое-то время я сидел молча, прокручивая в голове ответ на первый вопрос. Но вскоре поймал на себе тяжеленный взгляд Евы — ждёт не дождётся, когда начну свой рассказ.

Я откашлялся, смочил языком губы и сделал глубокий-глубокий вдох.

— Итак…

…Жизнь моя покатилась кубарем в пропасть с самого рождения.

Меня, совсем крошечного малыша, обнаружили на крыльце… нет, не детского дома. Тот, кто меня бросал, был сообразителен — знал, что до трёх лет сироты и отказные малютки попадают в дом ребёнка. Вот туда меня и забросили. Прямо на ступеньках оставили. Прямо сценка из идиотского русского сериала, ей-богу.

Там-то я и провёл самые первые годы своей жизни, после чего, как и полагается, был переведён в обычный детский дом. Вскоре в новом пристанище все откуда-то пронюхали, каким именно образом я оказался забытым и вычеркнутым из чьей-то жизни. Конечно, я слышал, бывали случаи, когда младенцев находили даже в мусорке. Но всё равно, сколько потом не спрашивал у других детей из своего детдома, никто из них не подвергся подобной участи. Только я — подброшенный прямо к дверям учреждения. И правда, дешёвый мелодраматичный сериал, блин.

— Смотрите-ка, птенчик идёт! — часто слышал я ржач, когда стал чуть постарше. — Эй, птенчик-подкидыш! А куда твоя мама-птичка подевалась? Выронила тебя из клюва на крылечко и улетела в тёплые края?

Хотелось врезать. Сломать нос. Выбить зубы. Вырвать нахрен ноздри. Но я знал, что ничто из этого неосуществимо с моей неблистательной комплекцией. Проглатывал. Молча и безропотно. Переваривая горячую и терпкую ненависть в своём желудочном соку.

Чаще всего эти режущие слова принадлежали уроду, называть имя которого даже при упоминании о нём — было бы слишком великодушно по отношению к нему и к тому, что он делал со мной все эти годы. Про синяки, шрамы и переломы рук — ещё ладно: воспитатели могут поверить, что ты просто плохо манёвренный спортсмен. Но когда прилюдно (не при воспитателях, конечно же) на тебя летят оскорбления, и все ребята, словно по приказу, начинают хохотать над тобой, тут уж положение становится действительно чрезвычайным. Бесконечное личное военное положение, если хотите. Бесконечное ожидание угрозы и опасности, каждый день сопровождающееся врастающей в твои клетки каменной напряжённостью. И словно ты один-одинёшенек против всего мира.

Да в принципе — так оно всегда и было.

Когда мне было тринадцать, я сходил в тот самый дом ребёнка, который прибрал меня на заре моего существования. Не знаю, что я хотел там узнать. Вероятно, хоть какую-то крупицу информации о себе самом. Воспитатели встретили меня с пониманием. Они рассказали, что тогда стояла ранняя холодная весна и меня сразу же доставили в больницу на обследование. Там, в одеялах и шали, в которые я был укутан, нашли листок бумаги. На нём было написано одно слово. Моё имя. А поскольку шёл тогда 1991 год, тот самый, когда распался СССР, то после всех этих событий мне в память о былой эпохе, недолго думая, решили дать фамилию Советский.

Означает, меня бросали сознательно, уверенно, раз даже завернули в тряпки и имя дали. Всё, что мне осталось от тех, кто меня вышвырнул из своей жизни, — это абстрактные пять букв русского языка. Единственный подарок на прощание.

В итоге, всё моё сознательное детство прошло бок о бок с другими отказниками и сиротами. Но всё же если сравнивать меня с ними, имелась во мне — помимо «приземления прямо на крылечко» — ещё одна ярко отличительная черта. Точнее, две.

Первая: это отстранённость от всех и вся. Ну, тут всё понятно. Мне всегда было одному гораздо лучше, чем с компанией. Всегда и везде. Отчего за мной прочно закрепился ярлык отшельника и вечного молчуна.

А что касается второй отличительной черты, то… здесь всё немного сложнее. Проявляться она начала, когда я учился в пятом классе. И назвать её можно способностью к многослойному прогнозированию. Полагаю, на этом месте нужно остановиться поподробнее. Но для этого придётся вернуться к теме уродства. К тому самому безымянному больному отморозку, который неумолкаемо всех высмеивал и обливал оскорблениями. Глядя на него, я всё больше убеждался в том, что человек действительно произошёл от обезьяны.

Как я уже говорил, часто на роль жертвы он выбирал меня: тихого и слабенького. Никто не смел ему перечить — он был самый мощный и борзый среди нас — своих ровесников. Потому все остальные, подхалимничая, лишь усиленно смеялись над его проделками — только бы самим не получить по шее. Если он принимался над кем-то издеваться, другие тут же начинали ему поддакивать и глумиться над его жертвой вместе с ним. «Да! Так его! Вмочи ему посильней!»

Я же всегда смотрел на этого ублюдка с безмолвной ненавистью и старался обходить стороной. Но нередко случалось так, что добирался он до меня основательно. Нет, до рукоприкладства доходило не так уж часто. Но даже в этом случае никто не решался жаловаться воспитателям. Стукачи у нас сразу же выдвигались в ряды мучеников до конца своего пребывания в детдоме.

В основном, всё ограничивалось словесным унижением, словесной игрой. В одни ворота. Мои. С самого детства я никогда не мог сказать ему ни слова. Просто не знал, что противопоставлять этому гаду. Тогда в моей маленькой голове ещё не было грязи, чтобы поливать ею остальных. Но благодаря ему она начала появляться.

Обожаемым для него делом было оскорблять меня на виду у всех заявлением, что меня настолько не любили, что выбросили умирать на крыльцо. Я, когда уже всё было кончено, злобно проговаривал в голове ответные фразы. Фразы, которые мог бы ему сказать, но не сказал в силу подскочившего адреналина. Мысль, невероятно нужная в этот напряжённый момент, всегда предательски отсутствует.

А ведь он сам, как и я, — тоже брошенный судьбой. Тоже без родителей. Тоже никому не нужный. Но именно меня он выставлял ущербнее всех. Постоянно вваливался к нам в спальню, шарил в полках на предмет чего-нибудь съестного или того, что можно опошлить, и никто не смел ничего ему сказать. Потом он уже шёл ко мне и заводил свою скверную пружину. Всё это неизменно приводило к тому, что я оказывался осмеянным и безвозмездно униженным — без возможности вставить хоть какое-нибудь защитное словечко.

Что и говорить. Мир в детстве так и норовит уйти из-под ног. Будь то первое тяжелое оскорбление, брошенное в тебя со всего размаха; или — что ещё хуже — первый сносящий с ног кулак. Когда маленький, ты не знаешь, как на всё это реагировать. В такие моменты опоры просто нет. Не за что ухватиться. Так рождается отчаяние.