Виллем Херманс - Больше никогда не спать

Солнце больше и горяч'ее, чем когда-либо. Похоже, день будет удушающе жарким. В небе — громадные облака, как будто одновременно взорвались двадцать атомных бомб. Кажется, что эти облака состоят не из воды, а из горячего газа.

Я встаю, заливаю костёр, разбрасываю угли, выливаю остатки кофе, спускаюсь к озеру и ополаскиваю чайник.

Норвежцы, как я уже не раз замечал, очень предупредительны в общении друг с другом. Их всего четыре миллиона в стране размером с десять Голландий, а ведь население Голландии в три с половиной раза больше. В Норвегии на каждый квадратный километр приходится одиннадцать человек, а не триста шестьдесят, как у нас. В такой стране встреча с другим индивидуумом — всё ещё нечто из ряда вон выходящее. Ты останавливаешься в трёх шагах от него, приветствуешь его лёгким поклоном, дружелюбно улыбаешься, думаешь про себя: «А ведь с таким же успехом это может оказаться и бандит», подаёшь ему руку, осторожно справляешься о здоровье и благополучии. Или, может быть, прощание, наоборот, не связано у них ни с какими формальностями? Трудно себе представить. Но почему же тогда Квигстад и Миккельсен ушли, не сказав мне ни слова? В какую рань пришлось им встать, чтобы так получилось. Они же сначала завтракали, складывали палатку, собирались. Арне их ещё застал. Наверное, я очень крепко спал. Но почему, всё-таки, они так торопились?

Они тут гуляют, как в парке, думаю я, медленно возвращаясь обратно с чистым чайником в руках. Они ходят сюда почти каждый год, они здесь как у себя дома. Я отлично понимаю, что удивляюсь этому ровно так же, как удивляются иногда иностранцы в Голландии, наблюдая, как мы лавируем на велосипедах по дорогам, полным машин и трамваев, вдоль глубоких каналов, среди движущихся пучин смерти.

Что же я сам здесь, вдали от дома, делаю? Лучших результатов добивается вовсе не тот, кто прилагает наибольшие усилия; скорее, тот, кто вдобавок изначально находился в самом выгодном положении. Для того, чтобы стрелять лучше всех, недостаточно быть самым метким стрелком: нужно ещё попасть на самое лучшее стрельбище и завладеть самым лучшим ружьём.

Хотя пока ещё никто ни словом на это не намекнул, я спрашиваю себя, почти вслух: а не выглядит ли всё, что я делаю, попыткой соперничать с норвежцами на их собственной территории? И не так ли с самого начала воспринял это Нуммедал? «Пусть приезжает, — подумал Нуммедал, — пусть расшибётся здесь в лепёшку о скалы».

Наверное, мне было бы в каком-то смысле легче, если бы все мои знакомые норвежцы не были такими хорошими людьми. Да, и Миккельсен тоже, в общем и в целом. А взять хотя бы Арне. Возвращаясь, я вижу, что он уже разобрал палатку и сложил рюкзак. И что же? Мне он не оставил почти ничего.

Раньше я, среди всего прочего, нёс полотно палатки, а Арне нёс стойки.

— Где палатка?

— У меня в рюкзаке.

— У тебя в рюкзаке? Почему?

— Тебе лучше не нагружать рюкзак слишком сильно, с твоим опухшим коленом.

— Да оно уже почти не болит.

— Не в этом дело. Вдруг тебе станет хуже? И как нам быть, если ты вообще не сможешь идти?

— Ну, тогда и увидим. А сейчас отдай палатку.

— Нет, нет, правда не стоит. Завтра.

Он уже уходит. Штатив от теодолита он тоже забрал.

— Арне, дай мне штатив!

Он оборачивается, не останавливаясь:

— Да, хорошо, в следующий раз.

И идёт дальше.

Я становлюсь на колено и собираю рюкзак. Нести мне теперь нужно почти исключительно свои личные вещи: спальник, зубную щётку, мыло, нижнее бельё и так далее. Многие из них я до сих пор ни разу не доставал. И ещё мне остались две пачки галет, семь тюбиков мёда, пачка соли, чайник и большая сеть, но она-то как раз состоит из дыр.

Ковыляя со всей возможной скоростью, я догоняю Арне, который, впрочем, сбавил темп, как только убедился, что я ему подчиняюсь.

— Послушай, Арне, не доводи ситуацию до абсурда.

Клянусь, что я сказал это без тени ханжества. И я даже могу это доказать. Ведь то, что он несёт почти всё, а я — почти ничего, меня не радует, а беспокоит. Я боюсь, что рано или поздно ему это надоест. То есть — я ему надоем.

Между тем Арне объясняет мне, что ему не так уж и тяжело:

— Ты забываешь, что я несколько раз ходил сюда совершенно один. И тогда мне тоже приходилось нести палатку. Полотно, стойки, и ещё и сеть в придачу.

Я очень стараюсь ему верить. К счастью, то соображение, что когда он ходил сюда в одиночку, ему не нужно было нести еды на двоих, тоже не вполне работает — ведь наши запасы порядочно истощились.

В три часа дня мы сидим на краю ущелья, самого глубокого из тех, что я когда-либо видел. Как будто размечавший Землю космический топор сделал здесь зарубку на земной коре. Стены ущелья почти отвесные, они состоят из огромных и острых каменных глыб.

По-моему, спускаться вдоль них — занятие скорее для настоящих альпинистов с верёвками, «кошками» и сотней шерпов, всей душой преданных своим сахибам. Такой шерп, если понадобится, потащит сахиба на спине. Или четверо шерпов понесут его на носилках. Четверо шерпов… двадцать шерпов… да хоть двести. Передают сахиба из рук в руки, так же, как люди на пожаре передают по цепочке вёдра с водой. Сахиб курит трубку, пишет дневники, чистит ананас. Сахибу достаются медали, слава, его портрет публикуют газеты. Шерпам достаются чаевые.

До сих пор я был уверен, что в этом походе нет никаких непреодолимых трудностей. За подъёмом следует спуск, дождь рано или поздно кончается, болотистые участки сменяются сухими, и даже камни, на которых я постоянно подворачиваю ноги, иногда пропадают довольно-таки надолго. В общем, как и в жизни, специфическим образом распределённые неприятности. Но таких обрывов, как этот, я ещё не видел.

Я смотрю на Арне в надежде, что он как-то откомментирует ситуацию, но он лишь говорит:

— Лучше всего что-нибудь поесть прямо здесь.

Лучше всего — здесь? Непохоже. Мы оба отправляемся на поиски сухих веток. Проходит не меньше четверти часа прежде, чем нам удаётся найти пару десятков.

Я тщательно складываю очаг из трёх примерно одинаковых по размеру камней. Арне ставит на него сковородку, я ложусь на живот и чиркаю спичкой. Спичка горит пару секунд, потом гаснет. Мелкий хворост тлеет и сморщивается. Зажигаю вторую спичку. Раздуваю огонь изо всех сил. Арне открыл банку консервов и вывалил мясо на сковородку. Я беру третью спичку.

— С примусом было лучше.

— Бензин всё равно кончился. Квигстад с Миккельсеном, так же, как и мы, жгут костры.

Четвёртая спичка. Даже сейчас, лёжа на животе, я всё равно вижу пропасть, такая она огромная.

Когда я перестаю раздувать костёр, мой рот не успокаивается. И вовсе не от голода. Горло постоянно глотает, зубы скользят, будто шлифуясь, по внутренней стороне губ, а язык вновь и вновь беспомощно обследует свою пещеру, хоть он и заключён в ней вот уже двадцать пять лет.