Виллем Херманс - Больше никогда не спать

Погрузиться в ласковую воду, нигде не ощущать ни боли, ни сопротивления — это ещё приятнее, чем спать. Я чувствую это в первый раз за несколько недель, на протяжении которых земная поверхность непрерывно награждала меня ударами каменных кулаков — скал, на которых я лежал, обрывов, у которых я терял равновесие, камней, о которые я спотыкался. Я плыву навстречу солнцу сквозь переливающуюся медь, под небом, где, подобно мне, плывут птицы. Слышу только, как они рассекают воздух, и как плещется вода вокруг моих рук.

Комары заметили, что я совершил омовение, и находят меня ещё вкуснее, чем раньше. Плотными облаками они висят у сетки, которую, ложась спать, я застегнул под подбородком.

Прошло несколько часов, солнце теперь стоит на юге. Должно быть, я долго спал. И проспал бы ещё больше, если бы не голод. Я просовываю руку под рубашку, давлю мух на голой коже. Чувствую свежую кровь на кончиках пальцев.

Я встаю, беру увеличительное стекло и пытаюсь зажечь им сигарету. Из табака идёт синий дым, потом появляется и огонь. Солнце светит в безоблачном небе, так не было уже давно, и мне кажется, что сегодня у меня всё получится. Я встречусь с Арне в ущелье, и, может быть, ещё раньше я найду метеоритный кратер. Идти назад? Зачем? Что мне делать в Скуганварре? А в Амстердаме? Что я скажу Сиббеле? А самому себе, в ответ на вопрос: «И что теперь?»? Пойти назад — значит перечеркнуть всё, что я проделал до сих пор.

Я зашнуровываю ботинки и спускаюсь к озеру. На воду садится утка с пятью коричневыми утятами. Может быть, попалась рыба?

Я подбегаю к кусту, к которому привязал одну из верёвок. Мой взгляд скользит вдоль ряда качающихся на воде пробок. Кажется, что к ним добавилась новая; но, потянув за верёвку, я слышу хлопание крыльев. В сети запутался лапками утёнок. Я отвязываю верёвку и прохожу вдоль берега до того места, где я закрепил вторую. Начинаю осторожно вытаскивать сеть. Поймал утку! Как можно медленнее я подтягиваю сеть к себе, складываю её зигзагами по мере появления её из воды. Так безумно трепыхаясь, утёнок, чего доброго, переломает себе лапки. Вот оголодавший Альфред, мясник-любитель, сворачивает ему шею. В первый раз в жизни он убивает такое высокоразвитое существо, как утка. Откручивает голову в два, в три оборота, словно поворачивая ключ в часовом механизме. Ощипывает перья, разрезает тельце. Наружу вываливаются грязно-жёлтые, коричневые, красные внутренности. В природе почти ничего, кроме крови и внутренностей, не бывает красным.

Но ещё прежде, чем утёнок оказывается в пределах моей досягаемости, я слышу, как что-то тяжело хлопает по воде. Форель! Я высвобождаю её плавники из нейлоновых нитей, расплющиваю ей голову каблуком и опять тяну сеть, пока не дотягиваюсь до утёнка. Всё, малыш, приехали. Мне приходится сесть на землю, чтобы освободить его покрытые крючками лапки. Я сажаю его на подушку из мха примерно в метре от воды, он остаётся на месте, не шевелится.

Когда я почти полностью извлекаю сеть из озера, вода опять приходит в бурное движение: ещё одна форель.

Утёнок так и сидит на своей подушке, слегка растопырив крылья, он тяжело дышит, хотя ничего страшного с ним, кажется, не произошло. Я подбираю несколько веток и складываю их рядом. Чищу рыбу, разрезаю её на куски, кладу куски в чайник, наливаю туда воды, выковыриваю ножом соль из твёрдой, как кирпич, пачки, поджигаю ветки.

Утёнок видит всё, что я делаю, просто потому, что случайно оказался повёрнут ко мне боком. Нет, я не могу сказать, что он составляет мне компанию, хотя время от времени я дружелюбно говорю ему по нескольку слов. Я был бы рад дать тебе кусочек хлеба, но у меня нет ничего, кроме рыбы, которую я только что поймал. Края его клюва выгнуты наружу ещё глупее, чем это бывает у взрослых уток. Глаза его способны только видеть, но не смотреть. Он и правда меня развеселил, но ведь это от него никак не зависит.

Ах! Как вкусно я ем! Постоянно извлекая изо рта мелкие кости, я наполняю желудок самой нежной, самой благородной рыбой на свете. Я выпиваю даже воду, в которой плавают бляшки ароматного жира.

Утёнок наконец закрыл свой клюв. Он трясёт головой, клюёт себя в спину, разглаживает перья и неловко шлёпает к воде. Вот он уже плывёт обратно, к матери и братьям, не делая никаких видимых усилий, словно уносимый ветром бумажный кораблик.

На такой неровной местности не так-то просто измерить длину шага. Рытвины, кочки, плоские участки, подъём, спуск, — наверное, вообще все шаги разной длины. Я развернул рулетку на земле, придавив её концы двумя тяжёлыми камнями. Слежу за тем, чтобы не делать слишком больших шагов, пробую выяснить, сколько их в двух метрах. Три с половиной. Я подбираю рулетку, она сворачивается, я засовываю её в карман штанов. С картой в руках я стою там, где вода вытекает из озера в Ливнасйокку. Отсюда километров пять до Риво-эльв, по карте это четвёртый приток справа. Пять километров — это две тысячи пятьсот раз по два метра, то есть… то есть восемь тысяч семьсот пятьдесят шагов. Приблизительно. Плюс-минус пятьсот, или, может быть, тысячу.

Какими бы грубыми ни были мои прикидки, всё же именно подсчёт шагов поможет мне определить, дошёл ли я уже до Риво-эльв. Я не знаю, какими критериями руководствовался тот, кто составлял эту карту; но он почти наверняка пропустил какие-нибудь мелкие речки. Так что с некоторой вероятностью четвёртый по счёту приток, который мне встретится, будет вовсе не Риво-эльв. А вдруг я попаду не в ту долину? При одной мысли об этом мне хочется завопить от ужаса. Как же я тогда найду Арне? Буквально всё время уйдёт у меня на бестолковые поиски — вместо работы; в конце концов, подгоняемый голодом, я буду рад и тому, что, полуживой, снова окажусь в цивилизации. Едва спасу свою шкуру, и больше ничего не добьюсь.

Я вырываю из блокнота листок, складываю его вчетверо, зажимаю его в левой руке, беру карандаш в правую и отправляюсь в путь.

Вслух считая шаги, я вхожу в долину Ливнасйокки. Это тот самый берег, по которому медленно спускалось тогда к воде стадо оленей. Кое-где мне ещё попадается олений помёт. Катышки выглядят почти как метеориты.

Метеориты!.. Так близко к воде, в заросшем болоте, мне не найти ни одного.

Чтобы не упустить своего шанса, я немного поднимаюсь вверх по склону. Земля здесь суше, растительности меньше. Здесь много камней, но это всего лишь скатившийся вниз щебень.

Семьдесят. Восемьдесят семь, восемьдесят восемь. Когда я спотыкаюсь о туфур, в панике делаю два-три неровных шага, — сколько я должен прибавлять? Прикидываю на глаз; надо же хоть что-то с этим делать.

Досчитав до ста, я ставлю на бумаге чёрточку и начинаю считать снова. Рот пересыхает оттого, что я всё время говорю вслух — хотя можно ли назвать речью перечисление цифр? Бумажка у меня в руке размягчается от пота. Я внимательно изучаю каждый камень и в то же время всё ещё надеюсь увидеть где-нибудь Квигстада и Миккельсена. Сам не понимаю, почему. Арне ведь сказал, что от горы Вурье они пойдут в Скуганварре, а я сейчас иду на юго-восток, почти в диаметрально противоположном направлении.