Виктория Токарева - Этот лучший из миров

– Старый приходит в негодность. У нее был такой клапан, что я не понимал, как она вообще жила.

– А отчего они портятся?

– Не «они», а он. Митральный клапан. Между предсердием и желудочком.

– А почему он приходит в негодность? От переживаний?

– От ревматических атак.

– А что это за атака?

– Вы же не врач. Вы не поймете.

Мы вошли в кабинет. Не Онисимов сбросил одеяло на диван, достал из шкафа халат. Вышел из кабинета, но тут же вернулся.

– Идемте со мной! – велел он. Видимо, боялся оставить меня без присмотра.

В коридоре горел слабый свет. Было пустынно. Больные спали в своих палатах. «И тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь во сне». Я пропустила «ее». «Жизнь ее во сне».

Она – не спала. Она лежала в одиночной палате. Смотрела над собой. Возраст ее не читался совершенно, что-то от двадцати до пятидесяти. Не меньше двадцати и не больше пятидесяти. Она смотрела над собой пустыми глазами и никак не отреагировала на наше появление.

– Алла! – позвал Не Онисимов.

Она продолжала смотреть над собой.

Не Онисимов приподнял от груди ее слабую руку и стал слушать пульс. Потом вернул руку на место.

– Алла! – тихо взмолился Не Онисимов. – Ну пожалуйста…

Алла не слышала. Или не желала слышать. От нее исходил вселенский холод равнодушия.

Не Онисимов хотел что-то сказать, но не смог. Повернулся и, как слепой, вышел из палаты. Мне показалось: он пошел и заплакал. Он даже меня забыл в отчаянии.

Игла жалости пронзила меня насквозь.

– Ну пожалуйста… – тихо повторила я и села на край постели.

Я села так, чтобы попасть в направление ее взгляда. В прямом смысле слова: попасться ей на глаза. Она увидела меня в белом свадебном платье и валенках и, видимо, решила, что это явилась Смерть в таком странном обличье, но даже Смерть ее не заинтересовала.

– Я понимаю вас, – горячо зашептала я. – Понимаю… Вы так долго мучились… Непонятно, как вы вообще жили. Вы устали и хотите отдохнуть любой ценой. Пусть даже вечным сном. Вы хотите отдохнуть от боли, от людей, от всего, что есть жизнь, потому что ваша жизнь – это сплошные атаки. Невозможно так давно и так долго страдать. Вы надорвались. В вас лопнула пружина. Я понимаю. Но, Алла… Вы же не одна. За вами стоит ваш врач, который вас починил. За вами сотни, тысячи больных людей, для которых необходимо ваше выздоровление как гарантия. За вами Дебейки, который вас ждет, и вся Америка. Там ведь тоже люди болеют. Там, между прочим, такая операция стоит полтора миллиона долларов. Ее может позволить себе только миллионер, да и то не каждый. А вам сделали бесплатно. А вы еще… кочевряжитесь. Ну хорошо, вам, может быть, наплевать на человечество, и на Америку, и на Дебейки, вы их не знаете. Но ведь за вами близкие люди. Ваш муж сидит сейчас, не спит, с ума сходит. Да вы просто не имеете права… Вы меня слышите?

– Кто вы? – тихо спросила Алла.

– Никто, – сказала я.

– Вы мне не кажетесь?

– Нет. Я есть.

Я низко наклонилась над Аллой, и мои очки упали на ее лицо. Алла оторвала от груди свою руку, поднесла к моим очкам и надела их на себя.

– Действительно… – проговорила она. – Вот теперь я вас вижу.

Она меня видела и слышала, и это вдохновило меня до озноба. Я совершенно забыла о себе и о той причине, о которой я не хотела распространяться. Была только эта палата, эти проявившиеся глаза и Не Онисимов за стеной.

– Нельзя думать только о себе… Только себя любить. Только себя жалеть. Иначе нарушится центровка.

– Что нарушится? – спросила Алла.

– Все нарушится. Во всей Солнечной системе. Вы не имеете права!

– Что вы от меня хотите? – слабо спросила Алла.

– Чтобы вы пошли в туалет.

– Зачем?

– Покурить.

– Мне не хочется. И я не могу.

– А вы не знаете: можете вы или нет. Человек не знает своих возможностей.

Я обняла Аллу за плечи и стала ее приподнимать. Она ухватилась за мою шею и стала мне помогать.

– У меня клапан не оторвется? – спросила Алла. Она испугалась за свою жизнь, и это был хороший симптом.

– Не оторвется, – заверила я. – Но удивится.

Она встала. Мы обнялись и медленно вышли из палаты в коридор. На мне было белое свадебное платье, на Алле белая больничная рубаха с печатью на спине. Мы медленно продвигались, обнявшись, как привидения, и мне казалось, что если мы подпрыгнем, то взлетим и поплывем. Ее слабость перетекала в меня, а в нее – моя радость, та самая, которую я люблю больше всего на свете и от которой мне хотелось бы умереть.

Но сейчас мне не хотелось умирать. Мое деловое настроение пропало, улетучилось. Я хотела одного: идти вот так, обнявшись, и, как бабочку в ладошке, нести эту чужую хрупкую жизнь.

Коридор был по-прежнему пуст. Медсестра кемарила на диванчике. Уютно тикал будильник, и его мерное тиканье сверчка разносилось по всему коридору.

Из кабинета вышел Не Онисимов. Увидел нас.

Офонарел, вот уж действительно по-настоящему. У него сегодня был день офонаренный.

– Добрый вечер, – поздоровалась Алла, хотя было уже почти утро.

– А… что вы здесь делаете? – только и мог вымолвить Не Онисимов.

– Покурить идем, – сказала я.

Не Онисимов метнулся к нам. Взял руку Аллы, стал слушать пульс. Потом обернул ко мне потрясенное лицо и спросил:

– Слушайте, а что вы сделали?

Зазвонил будильник. Было шесть часов утра. Время первых уколов.

Медсестра поднялась с дивана. Она была широкая, в круглых очках, какая-то лесная, похожая на Ухти-Тухти. В детстве я слышала эту сказку, но кто такая Ухти-Тухти, так и не поняла до сих пор. То ли курица, то ли еж.

– Здесь, – скомандовал Не Онисимов.

Таксист остановил машину возле его подъезда.

– Спать хочу, – поделился Не Онисимов, расплачиваясь. – Пятые сутки не сплю. Сейчас приду и засну как убитый.

Мы выбрались из такси. Таксист с удивлением посмотрел на Не Онисимова в одеяле. Интересно, что он подумал…

Я направилась к своему подъезду.

– Куда? – окликнул Не Онисимов. – Ко мне…

Он подзывал меня, как собаку. И я подошла к нему, как собака, с той же степенью доверия и простодушия.

– Но вы же ляжете спать, – напомнила я.

– Ну и что? И вы ляжете спать. У вас даже одеяло с собой. Под свое одеяло и ляжете.

Не Онисимов взял меня за руку и повел за собой.

– Я не могу спать без ночной рубашки, – слабо сопротивлялась я.

– Ничем не могу помочь. У меня нет женских вещей. Ляжете в платье.

Мы вошли в лифт. Не Онисимов припал затылком к стене и закрыл глаза. Он засыпал на ходу, как лошадь. Вернее, как конь. Я нажала нужную кнопку. Этаж я знала, поскольку мы были соседи и жили на одном уровне.

Я подвела Не Онисимова прямо к его двери. Не просыпаясь окончательно, он стал отпирать, но ключ не поворачивался.

– Что за черт! – удивился Не Онисимов.