Ольга Брейнингер - В Советском Союзе не было аддерола

Другие женщины вели себя настороженно, и с ними все было наоборот. Они больше молчали, а я спрашивала; они отвечали коротко и сдержанно, а у меня, заинтересуй их что-нибудь, резко требовали деталей и словно пытались наощупь определить, не умолчала ли я о чем-то, не скрыла или недоговорила ли важных подробностей. Впрочем, расспросы случались редко, и они не слишком интересовались мною и моей историей: для них я была невеста, и это говорило обо мне почти все что нужно. Но они продолжали неустанно наблюдать за каждым моим шагом, а я не переставала расспрашивать про их семьи, быт, отношения, планы на будущее и мечты – о последних, впрочем, говорили неохотно, – пытаясь проникнуть в самую суть, примерить на себя их образ мысли, их взгляды и верования, их убеждения и правила. И поначалу мне всё казалось, что этот наряд сшит не по мне, что ворот сразу начинает душить, а грубая ткань царапает кожу. Но когда прогулки выпадали на вечер и братья, отцы и мужья приходили и приезжали к крыльцу «Грозный-сити», чтобы забрать своих женщин, я начинала сомневаться. Потому что я вдруг замечала, что все эти девушки и женщины были счастливы. По-настоящему счастливы.

Все было очень сложно. Я старалась избегать «проблемных» тем, отмалчивалась, когда могла, и тихо сидела рядом с денаной, избегая лишнего внимания. Но когда они спрашивали, я не пыталась понравиться, не юлила и не темнила, отвечая на все вопросы решительно и ясно, и прямо говорила, о чем думаю, во что верю и как хочу жить, – даже если ловила тяжелые взгляды и видела, как они начинают перешептываться. Я знала, что часть из них не одобряет меня, не одобряет моих рассказов и особенно не одобряет моего приезда сюда. Слухи о моей поездке в одиночку по бывшей Югославии, о непонятной и оттого на глазах обрастающей вымыслами погоне за Амади; шепот о том, что я, приехав сюда, бросила все, что у меня было, и до сих пор не сказала об этом своей семье; и даже эхо несвязных и обрывочных историй, отдаленно напоминавших эпизоды моей жизни в Караганде, в Германии, в Оксфорде, – все они шлейфом ползли за мной, куда бы я ни шла, и я управлялась с ними, как со слишком длинной мантией на немодном и неудобном платье: использовала, чтобы держать на расстоянии одних и отгораживаться от разговоров, в которые не хотела вступать, – а временами, наоборот, перебрасывать как мостик между собой и теми, у кого искала понимания или кому хотела его дать.

Мои долгие годы изучения этики толерантности, политики терпимости и тысяч трагических историй, где для всеобщего счастья не хватило лишь малости, того или другого, привели меня сюда как на экзамен. А может, это просто линия моей жизни, путаясь комками и оставляя петли, вдруг вытянулась, устраивая мне проверку без компромиссов.

Была своя мудрость в том, что они отказывались заглядывать в мой мир и так оберегали свой. И я любовалась этой цельностью, этим решительным отказом вступить на тропу вопросов, что манят идти вперед, но уводят в бесконечность и в никуда: чаще всего – в сторону от счастья и всегда – прочь от дома. Потому что нужно уметь смириться с тем, что самая прямая дорога к счастью – это незнание, и эта же дорога – самая щедрая и надежная: идущие по ней проходят путь вместе, ограждая друг друга от лишних мыслей, от сомнений и хаоса.

На улице, кажется, дул легкий прохладный ветерок – по Сунже шла мелкая рябь.

Амади был все время занят. У него находился для меня часок сегодня, но завтра и послезавтра он был занят, в четверг братья звали его в горы, а пятница была пятница. Поток гостей тоже понемногу спадал: пыль моего экзотизма улеглась, до свадьбы оставался целый месяц, а женщин, как ни крути, дома ждали дела и дела. И стало тоскливо; один день провела, совсем не выходя из гостиницы – скучая в одиночестве и разглядывая в сотый раз всё те же минареты. К концу дня стало казаться, что я заточена ́здесь как пленница; в голову полезли лишние мысли, и мне снова пришлось лавировать, избегая вопроса самой себе о том, зачем я здесь. Будь я чем-нибудь занята, я была бы спокойнее, а так – все книги были прочитаны, а новые Амади привезти забывал; интернет работал так медленно, что проще было часами наблюдать за тем, как течет, извиваясь завитками и бликами, на солнце Сунжа; видеотека была просмотрена, телевизор наводил тоску. Единственными моими источниками развлечения были интерактивный видеокурс чеченского языка и площадь перед «Сердцем Чечни». По очереди я обращалась то к тому, то к другому, стараясь не замечать, как к горлу подступают слезы. Хотелось сбежать и сделать что-нибудь нормальное, что-нибудь привычное: взять где-нибудь кофе, прогуляться по тенистому проспекту, выбрать в книжном что-нибудь из холодноватой интеллектуальной прозы и бросать поверх книги взгляды на прохожих, отмечая смешное и интересное. Я даже спрыгнула было с подоконника и пошла в спальню – переодеваться, – но остановилась на пороге. Я же не могла подвести Амади. Я должна была ждать.

Тем вечером он тоже не пришел и не смог позвонить: поехал в Булгат-Ирзу, свое родовое село. Телефон в горах ловил слабо, и до завтра, сказал Амади, его можно было не ждать. А может, и еще два-три дня – в зависимости от того, как будет чувствовать себя мама.

Самых близких родственников Амади я до сих пор не встречала. Его отец работал с турецкими подрядчиками и подолгу бывал на проектах в Стамбуле. Его ждали только через две недели. А мать почти не покидала село. Амади говорил, что в последний раз мама видела родной Грозный еще тогда, когда столица называлась Джохар, а Чечню до сих пор называла Ичкерией. Летом девяносто девятого, за несколько недель до второго штурма Грозного, отец Амади решил отправить семью к своим родителям, в Булгат-Ирзу. Они забрали с собой и Аиду – дочь дяди Селима, папиного родного брата. Мать Аиды погибла в девяносто третьем. А Селим не пережил девяносто девятый. Аида осталась с родителями Амади, и их воспитывали как родных брата и сестру.

Несколько месяцев в году Аида проводила в Грозном с Амади, но бо ́льшую часть времени жила около мамы, покидая село только если Зайнди Эминович приезжал «на побывку» и отправлял дочку в Грозный – отдохнуть, посмотреть город и позаботиться о брате. Вот, пожалуй, и все, что я знала о семье Амади.

Скорее всего, думала я, растянувшийся на несколько дней визит домой и связан с разговорами о том, быть или не быть свадьбе. Как Амади справляется? Как у них принято решать эти вопросы? Как выглядит жизнь его семьи? Чем Амади занимался до – и после – нашей встречи в Оксфорде? Как будет выглядеть моя жизнь, останься я здесь?

Проснувшись утром второго одинокого дня от всех этих вопросов, я готовилась провести его в той же тоске и совершенно точно никого не ждала.