Ольга Брейнингер - В Советском Союзе не было аддерола

И я поднимаюсь рывком со скамейки и, не обращая внимания на расплывающиеся черные круги перед глазами, похожие на звезды Ван Гога, но не лучистые, нежные, светлые, словно желтую краску смешали с молочным кремом и добавили какого-то сияния, непонятного, неземного совсем, – а мутные, угрожающие, темные – я уже в состоянии паники, и жарко так, что мне кажется, что под этим длинным, глухим платьем из такой плотной ткани, что воздуха совсем нет, что я судорожно вдыхаю воздух и как будто еще сильнее стягиваю и сжимаю этот корсет, – и, собирая последние силы в кулак, не бегу, а размеренными, скорыми шагами прохожу по аллее, через сквер, через крохотный легкий мостик над Сунжей, через внезапно потрясающе ласковую прохладу гостиницы, отсчитываю глухие удары в висках и в шее, пока поднимается лифт, пока я уже почти бегом, когда никто не видит, пролетаю коридор, останавливаюсь у номера-люкс и наконец, захлопнув громко, с размаху, так что это взрывом отдается в голове, дверь, бросаюсь на кровать, сжимаюсь калачиком и закрываю глаза, не замечая, как дрожат пальцы, руки, плечи и как одеяло под щекой становится сырым и холодным. Неужели, неужели – нет, наверное, это чертовски правда, это все болезненно, в точку, – наверное, все, что она сказала, было правдой. Я несу за собой разрушение.

Коротая минуты до прихода Амади, я подошла к зеркалу, проверила прическу, тушь, помаду, покрутила серьги, посмотрела на себя так, по-другому. А потом выдвинула верхний ящик трюмо и достала платок. Это был самый первый подарок Амади, еще из тех оксфордских дней, когда я уже не знала, верила или нет. Платок был темно-зеленый и очень шел к моим глазам.

Когда он увидел меня, у него чуть дрогнули губы, а на лице появилось такое победоносное, детское, мальчишеское выражение, что и я сама едва сдержала улыбку. Мы ужинали в ресторане под куполом, и весь Грозный был отсюда как на ладони – сверкающий, чистый и ухоженный. Дороги, прорисованные по линейке, парки здесь и там, немного среднестатистической современной архитектуры, громада мечети и серые кромки еще не восстановленных окраин. Я попыталась представить, как все это выглядело лет десять назад, лет пятнадцать и каково это – пережить девяностые, пережить первую войну, вторую; переживать все стереотипы на своих плечах, переживать все потери. И каково это – когда твой город исчезает, а потом снова, в считаные годы, появляется как из-под земли, только уже совсем другим, не таким, как был? А что на душе у людей и в сердце? Я наблюдала столько раз за всеми сестрами, тетями, за прохожими и водителем, пытаясь понять, как они делят свою жизнь на «до» и «после», и видела бесконечную белую стену, которой люди отгораживались от того, чего не хотели помнить.

Поймав взгляд Амади, я отвернулась от окна.

– Знаешь, – сказал он, – у тебя иногда глаза такие дикие бывают. Пугает меня это. Когда я тебя встретил, ты все-таки была мягче, была другая. Что-то в тебе еще было такое, детское… – он осекся, и нам обоим стало неловко. Амади крутил в руках вилку.

– Это было… еще до всего. До того, как ты… Как я поехала за тобой, – начала я, не поднимая головы и рассматривая узор на своей тарелке. Мы никогда об этом не говорили, и оказалось, что произнести это вслух так обидно, так жалко, что конец фразы вышел почти шепотом.

– Это было плохо, – сказал Амади. Не спросил, просто сказал. Я не стала отвечать, и он продолжил, медленно подбирая слова: – Что я так сделал. Просто ты должна была понять. Жизнь здесь – не такая, как у тебя. Не такая, как в Оксфорде или где угодно. Здесь есть память, которую надо уважать, и ты должна была это принять. Что человек здесь живет по-другому. Что ты не можешь здесь быть такая, как ты была, какой я тебя встретил – обиженная на весь мир… разрушительная. Как будто ты сама себя ненавидишь. До смерти. И я подумал, что, может, если тебя подтолкнуть, если ты дойдешь до такой грани, когда сама поймешь, что надо остановиться, – он снова посмотрел на меня, выжидая, – я не ответила. – Не самая любимая наша тема, – махнул он рукой. – Не самая лучшая часть прошлого, правда?

– А вот это точно правда, – засмеялась я.

А в ответ он протянул мне ту самую, полураскрытую, как цветок ландыша ранней весной, коробочку, про которую все всегда столько говорят, – и я осторожно приняла ее, разглядывая свое кольцо.

Оно было изумительное, красивое, красивее я не могла бы представить, простое и чистое и такое цельное и благородное, что сложно было вообразить, что любое другое кольцо – когда угодно, где угодно, при каких угодно обстоятельствах – окажется больше «моим», чем это.

Амади улыбался, глядя на то, как я завороженно рассматриваю кольцо, и, наверное, это в нашей с ним истории была самая, самая счастливая минута. Он стал рассказывать:

– Свадьба будет через три недели… первый день отпразднуем… на второй день поедем в горы в мое родное село… Твое платье… Гостей будет…

Он говорил что-то еще – и вдруг остановился.

– Эй, ты меня слышишь?

И я услышала себя как будто издалека:

– А разве ты уже спросил, согласна ли я выйти за тебя?

Амади засмеялся; он был в хорошем настроении.

– Конечно, самое главное я забыл.

Он осторожно взял кольцо, тронул меня за руку и спросил…

И я ответила:

– Нет.

Мы еще оставались какое-то время в ресторане, потому что мой ответ и ему, и мне показался шуткой, вроде бы сказанной всерьез, но от этого не менее глупой. Что-то говорили, в чем-то не соглашались, а потом я стала говорить громче, и Амади осадил меня:

– Не при людях! Не позорь меня!

Мы спустились ко мне в комнату, потому что Амади все спрашивал почему, все требовал объяснений, и я была – как в беспамятстве. Я хотела сказать:

– …просто потому, что я никогда уже не смогу тебе доверять. Это ведь с ума свести может – что ты сделал. Конечно, люблю. Конечно! Невозможно представить, насколько сильно, – ты подумай, кто бы еще без единой надежды проехал всю эту дорогу, лишь бы только продолжать надеяться увидеть тебя. Я тобой бредила, я о тебе не переставала думать. Зачем ты это сделал? Неужели ты не мог просто мне поверить? Я ведь сделала бы все, что ты попросил. Смотри, я ведь даже платок надела, хотя ты не просил. А здесь, что произошло здесь? Ты оставил меня, ты решил, что я сама справлюсь. А если я не знаю, как лучше для тебя? Если кажется, что все вокруг знают всё и только я одна не понимаю и продолжаю всё рушить? И как ты не поймешь, что теперь уже никогда не вернуть все, как было. Все говорят одно и то же, одно и то же. Нет смысла ждать или откладывать, мы все равно с тобой так и не будем счастливы, как это получается у других людей. Может, из-за меня это все? Или все просто нужно было делать по-другому? Все понятно теперь, все стало очень понятно, и даже приезжать сюда не стоило. Но я так надеялась. Я так надеялась!