Ольга Брейнингер - В Советском Союзе не было аддерола

Тоска по ощущению семьи для меня – уже привычная нота, но на самом деле сегодня, впервые за долгое время, я больше думаю об этом на автомате, чем правда скучаю. Я так устала, что все, чего нет в инструкциях, уходит на задний план, как будто мне вкололи анестетик, только не в предплечье и не под лопатку, а прямо куда-то в сердце или в душу, определив ее точное местонахождение, геолокацию во мне. Больше всего мне бы сейчас хотелось повыбрасывать все эти геометричные жакеты из тонкой кожи, топы с баской, идеальные брюки и байкерские ботинки на каблуке. Может быть, мне нужно перестать принимать всю эту дрянь, думаю я, выбрасывая на ладонь еще две таблетки аддерола и запивая их водой из-под крана. А то я уже начинаю чудить от них. Интересно было бы для разнообразия как-нибудь заснуть без таблеток, самой, нормально.

«А когда я в последний раз вообще что-нибудь делала нормально?» – возражаю я сама себе.

Действительно – когда?

Но ведь что-то у меня было до того, как я стала работать на Карлоу? Что-то свое? Ведь до эксперимента у меня была какая-то своя жизнь, в промежутках между наплывами отчаяния и постоянными переменами?

И я вспоминаю, что ведь действительно – что-то у меня было. Я занималась антропологией – наукой, которая учит нас вживляться к человеку под кожу и становиться им. Я ездила по всему миру, наблюдая, задавая вопросы, расспрашивая о самом сокровенном и пытаясь составить из всех этих историй цельную картину. Я спрашивала людей о том, кто они и какой стране принадлежат, отчасти в надежде, что однажды услышу что-то, что относится и ко мне, что скажет и мне, где мой дом. Но не находила и только наматывала сотни километров на поездах и самолетах и продолжала надеяться.

Ведь именно благодаря этому в моем мире и появился Амади – он приехал в Оксфорд из Грозного для работы в огромном международном проекте по Северному Кавказу, слишком огромном, чтобы мы могли найти друг друга там, – но в первый же вечер, когда он приехал в Оксфорд и вышел посмотреть город, мы нашли друг друга так.

А ведь может быть так, что завтра, во время демонстрации, среди зрителей окажется и Амади? Ведь мог он приехать на «эксперимент века». А может быть так, что, когда закончится эксперимент Карлоу, я смогу продолжить то, что бросила, – потому что нет ничего интереснее и увлекательнее, чем работать в «поле», чем идти на ощупь и находить нужную информацию, чем видеть, как твоя работа наполняется живым дыханием и превращается в факты, кристаллизуется в идеи, проходит шлифовку и обработку, а потом возвращается назад, чтобы претерпеть проверку и мягкой пеленой опуститься и растаять среди тех людей, в чьих домах ты сидел часами, становясь частью этой семьи и пытаясь думать так, как они думают; быть ими, превратиться в их историю; вдыхать и выдыхать воздух, которым дышали их предки, и переживать их войны; и снова собирать все это вместе, накладывая слои времен друг на друга и переплетая их, чтобы четче видеть закономерности и пробелы; находить пересечения, взаимосвязи и складывать картину целиком, – и все это так чисто и ясно у тебя в голове, что этот переход материи в идею и обратно кажется таким идеальным и умиротворяющим, словно объясняет тебе, понятно и просто, откуда уходит и приходит всё в мире, – даже если это лишь иллюзия.

– Дом, – говорю я себе зеркальной, – это то, что может быть у других, но никогда у тебя.

Не потому что я – это всегда не я. Опасность нескончаемого путешествия в том, что, если не за что держаться, с каждым перемещением становишься другим человеком и, переходя из одной точки в другую, теряешь где-то посередине одно свое «я» и заменяешь его другим, найденным по дороге. Уже аэропорт накладывает свой отпечаток, и, проходя через коридор к стойке паспортного контроля, чувствуешь, как напрягаются для улыбки мышцы челюсти, а походка приобретает твердость и пружинистость.

В мире, который можно перевозить в багаже и в котором отсутствуют любые ориентиры и привязки, единственное, что остается, чтобы не потеряться окончательно, – это придумать себе правила и отграничить ими территорию твоего мира от окружающего хаоса. Ведь хоть что-нибудь – что-нибудь одно хотя бы! – должно оставаться неизменным, иначе теряется всякая вера и желание жить. Это как ограничить территорию, разделив черное и белое, – и никаких оттенков, никакого серого, иначе все распадется, вернувшись в хаос, который до сих пор преследует меня, стоит лишь открыть глаза, а самый страшный кошмар, от которого в ужасе просыпаюсь, – это ощущение, будто ветер подхватил меня и несет по кругу, а я не могу вырваться. Нет ничего страшнее, чем оказаться с хаосом наедине.

Лежа по ночам в постели, ожидая, пока включатся пятнадцать миллиграмм зопиклона, я представляю свою жизнь как череду гостиничных номеров. И хотя, возможно, в вас уже проснулась жалость, поверьте, это не так плохо для человека, который соглашается считать домом расстеленную постель. Так же, как кто-то вечер за вечером заходит в ванную комнату в своей квартире, одним и тем же доведенным до автоматизма жестом включая свет и видя себя в зеркале, на фоне всегда той же самой, вечно знакомой стены, – я привычно достаю свои вещи из чемодана, ставлю в пустой стакан для зубных щеток свою – и вешаю на дверь табличку «не беспокоить», когда другие сказали бы своим: «Я хочу немного поспать, сделайте музыку потише».

Постоянно переезжая с одной съемной квартиры на другую, из одного гостиничного номера в третий, останавливаясь то в крыле для участников конференции такой-то и такой-то, то в гостинице для гостей проекта еще одного, то в студенческом общежитии или общежитии для постдоков университета очередного, я считаю, что в доме порядок, если блокнот и ручка с логотипом отеля находятся строго рядом с телефоном на прикроватном столике, бутылочки с шампунем и гелем для душа в ванной выстроены по линеечке, а бланк для отправки заказа в прачечную лежит в шкафу.

А меня засасывает пропасть пустоты, и когда я просыпаюсь с ледяными руками, я считаю до десяти и спрашиваю себя, где я. А потом в отблесках машин, мчащихся внизу, по Бродвею, вижу свое отражение в зеркале.

И все эти отблески, и полусвет, и зеркало, в котором нет меня, а есть только моя смутная тень, заключенная в клетку массивной золоченой рамы, и мысль о том, что стоит лишь протянуть руку – и хрупкая картина исчезнет, и останется только бледная девчонка, жмурящая глаза, подросток, чьи родители дождались, пока ребенок заснет, и сбежали кутить по ночному Нью-Йорку, ища бары и кафе, где когда-то шелестели слухи о Фицджеральдах, а сейчас и тех уже нет, вот что останется, белый лист, на котором можно нарисовать все что угодно. Поэтому я никогда не включаю свет, застывая в том пространстве между сном и явью, которое никто не покроет тушью без моего ведома и в котором то, что есть я, создает присутствие, и я значу больше, чем ребенок, которого покинули родители. И так я день за днем – покинутый ребенок, а ночь за ночью – смутный силуэт той, которая может быть кем угодно, влиться, как расплавленное олово, в любую форму, застыть в любой фигуре, быть чьей угодно женой, сестрой, подругой и идеалом. Что же поделать, если ветер уносит меня так быстро, что через секунду моих черт уже никому не вспомнить, и я могу выплавиться в чьей угодно памяти кем угодно. Что же поделать, если я не знаю, как удерживаться на земле, как пускать корни. Что же поделать, если я просто не могу остановиться.